Агата чувствовала, что земля уходит из-под ног, с того самого дня, когда она нашла это проклятое письмо. Когда завела этот проклятый разговор. Часто ей хотелось отмотать время назад, чтобы поступить иначе, не заглядывать в чужую переписку, не предъявлять Матье свои подозрения и догадки, просто не копаться в поисках, вернуться домой попозже или вообще не возвращаться, просто-просто-просто... Нет. Ей было очень хорошо известно, что никак иначе всё это просто не могло закончиться, и жить во лжи было бы пусть и спокойнее, но ничем не лучше, чем то, что происходило сейчас.
Ей нужно было как-то разобраться в этой ситуации, но она не могла заставить себя хотя бы просто подумать, с какого конца к этому подступаться. Стоило ли ей поговорить с Грейс? Может быть, с Пандорой? С обеими сразу — или по отдельности? С Себастьяном? Возможно, он бы единственный из них всех понял, что почувствовала Агата в момент откровения. Понял бы даже слишком хорошо — в его сценарии в ситуацию была вовлечена дочь, которую он считал своей. Она и была — его, как можно было это отрицать? Он растил Грейс, он был ей отцом. Матье... Матье был человеком, благодаря которому она появилась на свет. Был ли он ей отцом? Это был сложный философский вопрос, ответ на который Матье, кажется, давал вполне утвердительный. Значит, всё остальное неважно. Для него ситуация была вполне однозначна, и не Агате было рассуждать о правильности его решений.
Впрочем, они задевали и её тоже, напрямую.
Чтобы чем-то занять руки, она принялась за перестановку в спальне: нужно было разобрать, наконец, коробки, которые так и стояли мёртвым грузом, да и мебель они расставляли впопыхах. Она перебирала вещи, прикидывая, что из этого ей уже смертельно надоело, и хотя последний их перебор был буквально несколько месяцев назад — Агата находила в этом успокоение. Ей не хотелось браться за рабочие бумаги, потому что мысли постоянно соскальзывали в ненужное русло, делать что-то руками (или палочкой) казалось продуктивнее. Она была целиком занята своим делом, когда в дверь постучали — она вздрогнула и натянулась, как струна.
Матье как будто не стал дожидаться ответа, и Агата не стала ничего отвечать. Ей казалось, что кто-то схватил её за горло, не давая даже вдохнуть. Она внимательно оглядела ворох платьев, закусила губу. Ей не нужно было объяснять, что значит приглашение к Дюпонам, или любой другой влиятельной семье, и почему на такие предложения не принято отвечать отказом.
Дюпоны приходились Агате родственниками: её мать носила их фамилию. Впрочем, особенно тесными связями с ними она не могла похвастаться, хотя теоретически апеллировать к ним было вполне приемлемо. Она с трудом могла вспомнить, когда в последний или первый раз была в их доме, когда поддерживала хоть с кем-то из них тесную переписку. Если не считать тётушку, сестру матери, которая была куда больше Бонаккорд, чем Дюпон, уже несколько десятков лет, она и не припомнила бы никого, с кем поддерживала бы связь. К тому же, мама Агаты была из бельгийской ветви, что тоже накладывало свой отпечаток.
Впрочем, её принадлежность к роду так или иначе хорошо повлияет на репутацию и очки Матье на политической арене. Агате было очень хорошо известно, что в мире политики всё решают связи куда больше, чем ей казалось приемлемым. В бизнесе в этом плане чаще бывало честнее — шанс пробиться наверх был почти у любого, если знать, как правильно распорядиться выданными свыше ресурсами.
Подготовка заняла у неё как будто дольше обычного, и Агата почувствовала себя уставшей. Прямо в платье она легла на кровать, уткнулась носом в простынь. Макияж придётся поправлять, но ей было плевать — простынь пахла отдушкой, и Агате на мгновение захотелось, чтобы этот запах пробрался наверх, через ноздри, и окончательно её задушил. Это будет лучше, чем медленное удушение происходящим.
Из транса её вывел стук в дверь. Она не стала отвечать, просто резко села на кровати. Когда головокружение чуть унялось, она подправила причёску и макияж, надела туфли. Самое малое, что Матье мог для неё сделать сейчас, это смириться с тем, что ей нужно время, чтобы собраться, прийти в себя — и разобраться в себе тоже. Он, видимо, хорошо это понимал...
...или не настолько хорошо, как ей могло бы показаться.
— Не сомневаюсь, — глухо отозвалась Агата на его реплику про опоздания, открывая дверь. — Отсутствия вице-канцлера к началу приёма нельзя допустить.
По дороге они не обмолвились ни словом, ни взглядом. Агата была напряжена, только тронь — пронзит зарядом. Однако в момент, когда перед ними открылись двери, Агата изменилась в одно мгновение — она называла это «надеть лицо». Она раскланялась с чрезмерно добродушными хозяевами (ах, какая радость, какое счастье вас снова видеть, четвероюродная тётушка — да, отец прекрасно себя чувствует, уже и вы слышали, что от дел отошёл? ну надо же, как быстро ползут по Франции слухи), пожала руки, отвесила комплименты, ласково посмотрела на мужа (ну что ты, милый, ты мне льстишь. ну разве он не замечательный муж? всегда поддержит свою жену. ах, вы мне тоже льстите, мадам, я так совсем загоржусь). Она знает, что Матье чувствует в её голосе и тоне фальшь, но уверена, что ни один гость не догадается, что происходит между ними.
— Поэтому мы вдвойне рады быть здесь, в центре всеобщего внимания. Правда, дорогой? — она смотрит на Матье прямо. — Особенно сейчас нам так ценно куда-то выбираться вместе, ведь Матье так много времени посвящает другим своим обязанностям. Да и у меня тоже немало дел, голова забита постоянно. Хотя бы так можем побыть вдвоём, как супруги. Как семья.
Агата чувствует, что с трудом останавливается, чтобы не перегнуть палку, и это её пугает — она никогда не была так близка к тому, чтобы потерять самообладание на публике.