текст поста тут

Патриция осекается, потому что Доркас говорит правильные вещи: что ее ждет через год там, откуда она бежала, потому что когда-то всех окрестила монстрами, зверями, чьих лап опасаться нужно? Наверное, ничего хорошего, сто процентов - ничего_хорошего. Селвин скорее наказать себя хочет, с каждым годом ставки повышая. Сначала это было самобичевание, общение с теми, кого презирала до этого, а теперь вынуждена с ними равняться, после - побег, отчаяние, попытка скрыться от всего мира. Когда с этими тенями Патриция смиряется, она решается на следующую ступень: разговор с Нейтом, Кадом, теперь возвращение домой. Кажется, что еще чуть-чуть и ее на земле этой больше не будет, судьба наконец устанет бороться с яростными попытками с ней столкнуться и просто даст то, чего Селвин жаждет. Наверное, так было бы правильно, так было бы с п р а в е д л и в о.

— Я их не защищаю, — отвечает пристыжено, потому что не ради пожирателей смерти рискует всем, а ради семьи.
— Я уговорю их уехать, бросив все позади, — скорее себя успокаивает, чем Медоуз пытается предложить очередную сделку. Могла бы быть более убедительной: Доркас, только я могу их убедить, понимаешь, надо бежать, - было бы этого достаточно она уже никогда не узнает. За год ее отсутствия Орден Феникса никуда не сдвинулся: разве что оказался запрещен законом, что только усложняло ее сотрудничество с ним. Если теперь они наравне с пожирателями смерти, то в чем смысл, стоит ли ради этого рисковать?

Медоуз повторяет то, что ей твердят окружающие: ради блага, ради добра, ради светлой стороны. Но кто определяет то самое благо, кто диктует способы борьбы? Селвин догадывается, что орденовцы следуют за несколькими лидерами, судя по всему, один из них Альбус, раз она сама с ним договаривалась о сделке, второй - Аластор, потому что Фрэнк именно через него ее в Орден зовет, а третий Эдгар, потому что он баллотируется в министры. Патриция правда не понимает, попытка победить в выборах - это способ отвлечь внимание или на свою сторону перетянуть первенство, ведь если во главе министерства магии окажется свой человек, то посадить неугодных в Азкабан на пожизненное заключение будет в разы легче.
Но только магглы не догадываются, что министры магии - лишь куклы, власти особой не имеют, ибо все решает визенгамот, председателем которого еще нужно стать. Значок министра не дает подобной гарантии, поэтому планы Ордена Феникса для нее до сих пор остаются загадкой.

Да и Доркас задается тем же самым вопросом, переспрашивая то, на что Патриция и сама найти ответ не может. Столько лет между двумя огнями, столько переживаний и попыток понять, как_правильно приносят лишь мигрени и нервные расстройства, а не мудрости или хотя бы жизненные уроки.
Но Пэт палочку крепче пальцами сжимает, потому что от своей мысли отступаться не хочет - это последний разговор с орденовцами, больше она с ними не только сотрудничать не хочет, но и пересекается. Клятва связывает ей руки, она не может поделиться ни с кем важной для деятельности феникса информацией, поэтому они могут просто ее отпустить, в конце концов Селвин имеет право принимать решения самостоятельно.
— Я считаю, что нельзя верить одному человеку, — отвечает, чуть погодя, искренне и так, словно не прощается, — нельзя верить в одного человека настолько слепо, чтобы следовать его указаниям беспрекословно, — Патриция кивает на палочку, которую Доркас на нее направляет, потому что если бы не Альбус, - она в этом уверена, - то они бы уже давно разошлись с миром. Но он приказал следить и не отпускать, что понять можно, но принять - нет.
— Надежду нужно искать в нас самих, в семьях, которые разрушаются из-за чужих амбиций, — упрямо отвечает Селвин, своего артефакта не опуская и понимая, что следующие слова Медоуз вполне закономерны. Она не может предать своих, подставить того же Дамблдора или Хартли - любого, кто причастен к информации, которой Пэт обладает. Но все эти разговоры толка никакого не принесут, девушки все равно будут стоять на своем, оттого Патриция на месте остается, раздумывая, достаточно ли времени прошло, чтобы вновь прыгнуть в вихре аппарации.

В ответ Доркас она только кивает:

— Я не хочу тебя ранить, — предупреждает, а на самом деле показывает, что не отступится и ее решение окончательное. Приподнимает голову, губы поджимая, и не отводит взгляда от той, от которой зависит чуть больше, чем ничего. Орденовцы заставляют всех членов организации чувствовать себя важными, словно они и правда могут что-то исправить, но очень легко отличить оптимистов от дураков, и Патриция во взгляде Доркас видит то, что в свое время мечтала разглядеть в Нейте. П о н и м а н и е. Она не просто стоит посреди поля, не просто под прицелом держит ту, кто когтями себе вырывает путь домой, она словно сама рассуждает о происходящем, и это Селвин заставляет смягчиться, поэтому палочку опускает.
Сражаться она не будет, выдержит атаку, ее заблокирует, но сама наступать не станет; подбирает рюкзак, который по воздуху к ней летит, не выпуская Медоуз из видимости.
— Я не могу быть с теми, в кого не верю, как бы мне ни хотелось справедливости, но для всех она разная. То, что Альбусу принесет удовлетворение, разрушит несколько семей, и я не могу с этой мыслью жить дальше, потому что в войне нет победителей, — Патриция щит вокруг себя колдует, — мы уже все проиграли, Доркас, — а потом трансгрессирует несколько раз, прыгая из парка в Косой переулок и оттуда в гостиницу Бирмингема, пока наконец не останавливается в нескольких километрах от родового поместья с попавшим в нее заклинанием Доркас, упрямо за ней прыгающей до Бирмингема.

Патриция наверняка много ошибок совершила и еще совершит, в ней живет бунтарство, которое выражения еще не нашло, потому что боль и отчаяние окружающих в себя она впитывает и не знает, как с ним справиться. Она была на стороне нейтралитета, обратилась за помощью к тем, кто, казалось бы, свет олицетворяет, и теперь должно попробовать понять, что из себя тьма представляет.
Тени ее поглощают по мере приближения к дому, но Селвин шага не сбавляет, крепче лямки рюкзака пальцами перехватывая. Она очень устала и ее тошнит от столько трансгрессий подряд, поэтому у высоких кованных ворот Пэт останавливается, чтобы перевести дыхание. В некоторых окнах горит свет, а лужайка заросла непроходимыми зарослями; атмосфера двора не внушает доверия: слишком мрачно, слишком не_так. На крыльце не встретит мать, тяжелые руки отца ее не обнимут, а взгляды братьев не позволят расслабиться в своей комнате.
Патриция дышать опасается, когда толкает ворота, боясь, что защита ее не пропустит, но не чувствует в ладонях ни боли, ни сопротивления. Делает несколько шагов к дому, пока не замечает, что входная дверь открывается, а освещая теплым светом крыльцо.

Энни одержима газетами с детства. Их читает отец, развалившись в глубоком кресле; хмыкает периодически, зацепившись взглядом за особенно интересную заметку. У нее свой небольшой мир - в их квартире, в их доме, на их улице. В детстве кажется - больше ничего другого и нет. Но газеты доказывают обратное - за стенами их вселенной тоже существует что-то. Судя по отцу - что-то крайне интересное.

Это забывается, когда приходит письмо из Хогвартса: еще бы не забылось. Отвлекает своей яркостью, неожиданностью: Энни - волшебница, что точно в рамки и границы привычного мира не входит. Все вдруг кажется немного чужим, даже родители, которые любят ее безусловно и сильно. Все вдруг кажется немного чужим - таким же представляется и замок, но это - другое: неизведанное, загадочное. Столько нового, что предстоит узнать - неудивительно, что она на Рейвенкло попадает, вечно исследовать, вечно разгадывать. Она не переживает из-за своего "статуса". В школе ей кажется, что это и вовсе смысла не имеет - дураки, которые разделяют предрассудки, привитые их идиотами-родителями - не считаются. Это не важно: в мире слишком много интересного, того, что к ним не имеет никакого отношения. И заклинания, и зелья - при упоминании последнего в первое время особенно сложно удержаться от мыслей о стереотипной ведьме в специфичной шляпе. Энни воодушевлена, Энни заинтересована. У Энни комплекс отличницы: она должна быть лучше во всем и всегда. Наверное, поэтому таким неожиданным оказывается откровение последних курсов: из всех профессий, которые есть в магическом мире, ей интереснее всего те, что мир этот делит с маггловским.

Делит, но не совсем, как и в школе. Выпустившись из Хогвартса, Эдисон понимает вдруг: предрассудки существуют не только в стенах Хогвартса. Это забавно: большинство людей, с которыми она контактирует, заявляют четко: они против магглорожденных не имеют ничего, они разницы не видят. Но разница эта все равно существует: неощутимая, неосязаемая для тех, кто не сталкивается с ней каждый день. Для нее разница ясна, очевидна как день - в каждом небрежно опущенном комментарии редактора. И вдруг, в этом "взрослом" мире, эта самая разница становится совершенно невыносимой. Все просто: предрассудки, существовавшие в школе, легко было отмести как временное препятствие, мелочь, с которой потом не придется иметь дело. Но теперь, на реальных улицах магического Лондона, становилось ясно - эти взгляды берутся откуда-то, наследуются у старших поколений, которые их транслируют, распространяют старательно и прицельно.

И, Мерлин, это не может не раздражать.

Заметьте: Энни - спокойный человек. Первому магу, который пытается доказать ей факт превосходства чистокровных магов над магглорожденными, она отвечает. Рассудительно, основательно - расписывает отличия, доказывает отсутствие непреодолимого барьера. Справляется с первым десятком, и со вторым. Но со временем - все это начинает казаться настолько очевидным, настолько естественным, что все вопросы и комментарии лишь раздражают. Эдисон устает объяснять, потому что это элементарно, потому что это должен понимать каждый.

И она начинает злиться: не показывает это всякому прохожему, скрывает за слоями наигранной вежливости, но и в пространные тирады о равноправии больше не пускается, усвоив, наконец, это беспощадное "бесполезно". Остается только учиться у старших - учиться злиться на того, на кого нужно. "Власть имущие" в их кружке становится почти ругательством, почти молитвой. Только на них и остается надежда - на тех, кто может привнести реальные изменения, на тех, в кого действительно можно верить. Увы - играют издержки профессии, и к восьмидесятому году Энни не верит ни в кого.

Знает, что нужно: реальные изменения достигаются только через тех, кто к законам имеет прямой допуск, кто может их менять (или, хотя бы, предлагать этим самые изменения). Знает, но все же даже эту толику доверия предоставить существующим кандидатам не может: кто-то слишком, кто-то недостаточно. Энни следит с задних рядов, не лезет в разгоревшуюся шумиху, не доверяет никому, кто свои имена в бюллетень вписывает. Как можно: у каждого из них - свои провалы, каждый успел высказаться и высказать что-то, что с Энни не резонирует совершенно. И все же.

И все же у ее радио акция, а Эдисон не может не поучаствовать, потому что такие возможности встречаются редко. Потому что министерство их по большей части игнорирует, на выступления ссылаясь исключительно дискредитации ради. Единственное утешение - начальник во взглядах ничуть не уступает самой Энни, а потому ему можно (в разумных границах) доверять, что само по себе забавное слово. Доверять - в границах разумного, в смысле "он бы предупредил" - максимум на который в сложившихся обстоятельствах можно рассчитывать. Этого тоже недостаточно, но она пытается закрывать глаза - особенно когда начальник говорит о коллаборации с Пророком, что само по себе является Большим Делом.

Пророк - болото; это Энни понимает еще тогда, когда абсолютно бессмысленную практику у них проходит. Уже тогда, в первые недели, понимает: газета существует лишь для того, чтобы давать людям успокоение. Она не похожа на маггловкие эквиваленты, в ней нет внешнего мира. Есть только то, что свойственно всем, что происходит на каждой улице. Мягкость, привычка, иллюзия - вот и все, что остается в ассоциативном мышлении после трех недель сотрудничества. Это неважно, это - мелочи, особенно тогда, когда Энни знает (верит), что все может быть лучше: прогрессивнее, прямее. Радиовещанию интервью добыть сложнее, но разговоры получаются более искренними, более настоящими - она это ценит (больше, чем должна, со своей независимой башни). И все идет хорошо, абсолютно прекрасно, когда (неожиданно) в редакцию поступают новости.

Она "за", всеми руками и ногами: предложение абсолютно неожиданное (полезное; то, что их выведет наконец на общую карту). Наверное, не стоит быть такой удивленной: радиовещание всегда пытается привлечь на свою сторону кого-то, кто будет представлять другую точку зрения. Наверное, не стоит это все того шока: когда Энни узнает, что сама она будет вести Эту Самую передачу - Эдисон была одним из двух основных корреспондентов радиовещания, наиболее (иронично) традиционным. Так что, в общем-то, она не должна быть настолько удивлена, когда редактор призывает ее в кабинет и озвучивает свое предложение.

Предсказуемость этих событий совершенно не облегчает диалог, особенно когда начальник кажется абсолютно расслабленным. Может быть из-за этого все и случается. Может его вопрос о том, что мог бы стать из оппонентом, был совершенно ожидаемым. И возможно ее собственный ответ оказался настолько же предсказуемым.

Не то, чтобы она когда-то собиралась озвучивать собственное резкое "нет". Второй-по-значимости политический корреспондент радио, она, разумеется, была готова к этому, но все же. но все же: когда редактор объявил о предстоящей акции, Энни оказалась неготова - слишком, слишком, слишком. Слишком сильно настаивающая на том, что магглорожденных в их обществе должны были принимать давно и беспристрастно, например. Да и вообще - множество всяких чересчур, которые скорее всего затормозили бы ее карьеру где-то еще. Но, слава Мерлину, ее редактор был человеком далеким (крайне и беспрецедентно) от предрассудков, а потому и на сам обзор выдвинул именно ее. И к этому Энни была готова - более-менее, под коучингом со стороны старших коллег.  Шоком стало другое, а именно - необходимость выбора собственного соведущего.

Ладно, у нее было множество кандидатов. Ежедневный пророк в принципе на них скуп не был, особенно теперь, когда темы, которые поднимало радиовещание, с народом резонировали особенно. У нее был выбор - широкий, хотя, конечно, не каждый из них рвался освещать выбранную тематику в компании радио-коллег. И все же - выбор был: Пророк постарался, видимо, желая отвести от себя подозрения в какой бы то ни было предвзятости. У Энни был выбор. Выбор был простым.

Как только она увидела его имя - дело было сделано. Энни чуть краснеет, отводит взгляд, потому что дело совершенно не в этом. И все же: не мстительное, но неприятное чувство просыпается внутри. Джеффа Энни не видела несколько месяцев (во всяком случае - не напрямую). Джефф Энни не нравится - не это ли идеальное соответствие двух ведущих, говорит она себе, проверяя его микрофон. Раньше-был-чистокровен: идеальная позиция для критики того же Лестрейнджа. И она именно об этом думает, когда он оказывается в студии:

- ...Эдисон, и, совершенно неожиданно для нас самих, мистер Джефф Вингер, - и, да, его имя произносит больший фурор, нежели ее собственное, но Энни не собирается фокусироваться над этим, предпочитая обратить все внимание на гостя, игнорируя все остальные эмоции, существующие, возможно, в реальном мире, но точно не в этой студии, - Джефф, расскажи, каковы твои впечатления от прошедших дебатов, - она сама его выбрала, настоятельно и прицельно, сама направила ему темы сегодняшних дебатов, но почему-то видеть Вингера в студии - также непривычно, как было бы застать саму Эдисон за печатными станками.

Бюро всегда кишело людьми. Не так как на других этажах Министерства, но Роули хватало и того, что кто-то вечно шныряет мимо двери его кабинета, хлопает дверью, заглядывает задать глупый вопрос. Где-то в конце коридора группа ликвидации проверяла затворы камер для содержания вервольфов в фазе. Стандартная программа каждого полнолуния. Ещё пару лет назад он сам проделывал всё по регламенту, от проверки камер, до сборки снаряжения. Прекрасные времена. Ночи, леса и болота, погони. Удачи и промахи. Во всём этом была своя поэзия. Когда проходят годы. И старые твои друзья, как и ты сам, носят узор на теле, оставленный когтями зверей и ветвями деревьев. Но когда ты молод и неопытен, каждое твоё полнолуние превращается в повод для ночных кошмаров на весь следующий месяц.
За пару часов до рейда Роули, по традиции, оставшейся от предыдущих руководителей, проводил инструктаж. Весьма формальный для ребят из ликвидации, поскольку они и сами знали лучше, как им разделиться на группы, кто работает на загон, кто на отлов. Финн доверял ровно половине из них. Вторую половину переносил. Текучка кадров в их сфере дело привычное, как и в отлове опасных тварей. Поэтому всегда была пара, тройка человек, которых стоило бы оставить в Министерстве на бумажной работе, но они рвались в полевую службу. А раз они хотели испытать себя на прочность, но Роули им препятствовать в этом. худшее, что может с ними произойти, это укус с последующим обращением. Смерть предпочтительнее. По мнению самого Финна. Впрочем это совсем другая история.

Сегодня было настроение “тряхнуть стариной”, поэтому мужчина решил сам отправиться на ночную прогулку. Не с целью отлова, скорее понаблюдать за работой своих сотрудников. В компании старшего ликвидатора Эдвардаса Лима, по совместительству старинного приятеля Финна он направился на окраину небольшого городка в Хартфордшире. Следом на опушку парка аппарировала и группа ликвидации. Роули оглядел собравшихся, переглянулся с Эдвардасом, и сунув руки в карманы, прогулочным шагом направился вглубь лесопарка.
-Всем удачной охоты, господа, - бросил он через плечо с ухмылкой и прибавил шагу. Ликвидаторы ринулись врассыпную и растворились в темноте и тумане.
Пройдя метров двести они со старшим ликвидатором заняли позицию на пригорке и нарочито, с удовольствием, закурили. Оборотни раздражаются, когда ощущают присутствие людей. А значит не будут прятаться.
Проще прихлопнуть бегущего на тебя вервольфа, чем искать его лёжку всю ночь по колено в грязи. Такой позиции придерживался Финн, как собственно и “воспитанные” им головорезы.
Ночь была хороша, луна низкая, крупная, вокруг много тумана, но в свете луны видно движение сизых клубов.
Уже начало становиться зябко, от бездельного стояния, когда наконец кто-то нашёл оборотня. А это означало, что рейд заканчивается. В лучшем случае. И Финн было уже вздохнул и похлопал Лиму по плечу, как бы невзначай поздравляя с окончанием рейда. Когда кто-то в темноте и хрустальной тишине ночного леса крикнул “Инкарцеро”, а спустя несколько минут в воздух взвился столб сигнальных красных искр, указывающий местоположение колдующего и это означало, что нужно подкрепление. Роули принял решение наблюдать, однако когда мимо них с поджатым хвостом пронеслась махина, Финн резко переключился в осатанелый режим. Эти недоделки решили запороть такую отличную ночь!
-immobilis, - белая вспышка достигла движущуюся мишень и вервольф рухнул прямо на бегу.
Псина не собиралась нападать, она улепётывала от кого-то настолько быстро, что даже не заметила, что неподалёку от пути её следования на холмике отдыхают два мужчины. Значит кто-то спугнул оборотня, возможно причинил боль. Но не поймал и не убил. Это что за новости?
Наконец подоспели члены группы ликвидации. Роули сверкнул глазами.
-Псину убрать и поместить в камеру, - махнул он рукой и направился в сторону, где уже хлопотали другие работнички.
-Кто колдовал? - продолжал стальным голосом шеф.
-Я, мистер Роули, - отозвался молодой сотрудник Бюро, явно повстречавшийся с оборотнем лицом к лицу. О чём свидетельствовали его раны. Роули одарил его испепеляющим взглядом, но ничего осуждающего не сказал.
-В Мунго его! - парочка парней подхватили своего коллегу под руки и испарились в аппарации.
-А теперь найдите мне того, кто кричал заклинания на весь лес, - Торфинн не просил, он грубо намекал на то, что спугнувший оборотня сейчас должен выйти и принять свою участь. Голос был женский, а сегодня на задании женщин было не много. А вернее сказать одна.

Его жизнь - сплошные полосы; черная, белая, черная, блять, белая. Антонин порой не знает, куда смотреть, куда повернуть, потому что — куда бы ни шел, везде_всюду темнота, которая уже давно ему мысли в голове заменяет. Он комнату шагами меряет, кровь по паркету разносит, руками трясет, в немом смехе заходясь
                                                                           блять.

Петя никогда не была той, к кому ему вернуться хотелось. Долохову, если честно, сложно к кому-то привязаться — он не знает этой эмоции, лишь как пес, неприкаянный, скачет от забора к забору, завывает лишь под окном сестры, скулит всю ночь, не давая ей спать_жить. Антону бы совестливо прощения у Айви просить, но он каждый раз на те же грабли наступает, каждый раз разочаровывает сильнее, словно проверяет, насколько ее хватит, как скоро сломается / сломается ли. Хочется верить, что она с ним до конца, но что-то (наверное охладевшее тело Пети) подсказывает, что в этот раз он грань переступает.

Антон останавливается, когда слышит тяжелые удары часов: три ночи. Зою он уже давно доставляет в местную больницу, не удосуживается досидеть до прихода врачу, потому что его тошнит, ему мерзко, он впервые за гребанные двадцать лет осознанной жизни вслух признаться хочет — я долбоеб.
Долохов садится, пальцы друг о друга растирает, кровь жены под кожу втирая
                                                                           будь там, будь там всегда.

Она лежит с открытыми глазами, ему хочется ей их закрыть, но Антонин не решается к ней прикоснуться. В ушах все еще отдается ее истеричный крик, на визг похожий, перекошенное лицо перед глазами то и дело скачет. Он не виноват, он не знал, что так получится; она сама довела, сама. Но сколько бы раз Антон ни повторил это, сколько бы раз ни пытался вслух произнести, верить не получается. У него рубашка испачкана кровью, у него теперь в памяти момент, когда Петя в судороге бьется, когда последними словами его проклинает. Долохов глаза жмурит, нервно пальцами щелкает, пытаясь ритм секундной стрелки поймать, от одного до десяти досчитать и обратно. Ладонями по лицу трет, кричит среди гостиной, горло дерет, чтобы успокоиться, чтобы подумать.

А Петя все лежит.
А Петя не смеет двигаться.

Она была идеальной женой: не спрашивала, не просила, не ожидала. У Антона всегда была свобода передвижения, свобода чертового выбора. Он ее оставлял в поместье, навещал раз в несколько недель, позволял ей творить все, что душе угодно. Но вместо того, чтобы завести любовников и сифилис в тайне от него лечить, Петя занималась живописью. Их дом походит на галерею, на стенах которой картины, картины, картины. Антон может пройтись по коридору и отследить, как менялось психическое здоровье жены; сначала зелень, пейзажи, потом портреты, следом за ними абстракции. К концу оставались лишь хищные, злые изображения, которые Долохов оценивал чуть больше, чем остальные.

— А это кто? — спрашивает_вал он каждый раз, когда Петя заканчивала рисовать.
— Это ты, — ответ был всегда одинаков, и Антон этому радовался (жена о нем думает, потому что он такой ахуенный). Теперь он смотрит на одну из последних картин, замечает в изображении мерзость, понимает, что она его монстром рисует. Долохов ближе подходит, осознает, что у монстра светлые волосы, что у него руки тонкие, женские. Антон глаза снова с дикой болью жмурит: не его она рисовала, не о нем думала, когда последние штрихи дописывала. Зою в изображенном монстре узнать несложно; Антонин на несколько шагов отходит, чтобы себя найти, чтобы понять, каким Петя его видела. За Цековой крылья черные колышутся, словно на ветру подрагивают, и Долохов перелив красных глаз замечает.

Он смотрит на жену с сожалением (кажется). Наверное, его нужно винить в произошедшем, ведь Петя с ума сходит, потому что Зоя оказывается рядом, снова с ним, снова на нем. Но Антон сразу правила объясняет, никогда не скрывает ни своих увлечений, ни того факта, что спит он с теми, с кем хочет, а с Петей — не хочет. Он когда под венец ее ведет, повторяет, что связалась она не с тем, что не получится у них ни наследника, ни счастливой сказки. Она должна была — д о л ж н а б ы л а — найти кого-то на стороне, не замыкаться в замке, не запираться на засовы, а за саму себя отвечать.

Долохов практически себя убеждает в ее вине, из гостиной выходит, чтобы филина свистом призвать. Он слишком взвинчен, чтобы решения принимать, у него голова идет кругом, а единственная идея — закопать жену на заднем дворе и сделать вид, что она уехала и пропала без вести. Антон не сможет в этот раз самостоятельно справиться: это не пожирательские шутки, это не задание Темного Лорда, это его блядский самоконтроль, которого нет.

«Ты мне нужна»
царапает на бумаге, привязывает к лапе птицы, выбрасывая ее из окна.

У него перед глазами вспышки появляются, когда Долохов в ванную заходит, когда кровь с рук смывает. Он гадает, как много на его руках крови жены и как много крови Цековой. Когда Антон осознал, что натворил, когда Петя задыхалась на полу, Зоя не додумалась с глаз его убраться.

Петя кричала о ребенке, в агонии заходясь, а Зоя смеялась, наслаждаясь бессилием, с которым Антонин столкнулся. У него рука поднялась на жену, на ту, кого ему доверили, на ту, с кем выходить в свет нужно.

Долохов хлебает виски с горла, кривит, рычит, когда пытается воздуха в разодранное горло набрать. Ему хреново, ему адски хреново на пороге гостиной. Его тошнит в углу, домовик справляется с последствиями, когда Антон проходит дальше и взгляда с тела Пети не спускает.
Ему никогда не найти такую же: чтобы картины рисовала и не спрашивала_не требовала. Они в браке больше девяти лет без детей и без обещаний, и она, дурная, все терпела. Если бы высказывалась, если бы истерики закатывала, если бы не связывалась с аврорами. Антон вздыхает: ему «если бы» осточертело.

Он слышит скрип двери, знает, что Айви приближается, поэтому из гостиной выходит, закрывая за своей спиной тяжелые двери.
— Спасибо, что пришла, — она его младше, у нее вся жизнь впереди, но всем наплевать — Иванке, кажется, больше всех. У нее в руках бизнес, в голове идеи, и Антонин счастлив_рад за нее. Искренне. Он в ней видит ту, кем хотел бы видеть мать в детстве, наверное, поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, сначала с ней связывается. У Айви всегда все под контролем: Антон не понимает, как она умудряется, но факт остается фактом. Он идет по наклонной, руки в крови пачкает, сигареты скуривает пачками, просыпаясь в луже чего-то вонючего и скисшего, а она, принцесса рода Долоховых, в тайне от не знающих, подпольный бизнес выводит в прибыль.

— Айви, я не знаю, как это произошло, - врет, конечно, все он знает, помнит до ярчайших деталей, — я вернулся домой, и она… — он ловит взгляд сестры, бутылку на пол бросает, не обращая внимания, что та разливается на ковер. Иванка к пожирателям смерти не принадлежит, и Антонину удается хоть что-то от нее скрыть (или хотя бы утаить, чтобы в детали не посвятить ненароком). В дела Темного Лорда он отказывается ее вводить, дает шанс самой выбрать, а тут, кажется, впервые с последствиями своей неконтролируемости столкнуться позволяет.

— Вань, помоги мне, — шепчет, когда сестра в гостиную проходит, к двери жмется, как последний пес, который в угол оказывается загнан, — Вань, — ему должно быть стыдно, совестливо, но ни того, ни другого Антон не чувствует. Ему страшно ее разочаровать, ее задеть и потерять, поэтому он ее снова зовет в надежде, что она откликнется и разберется со всем.

[indent]  [indent] Когда вокруг тишина, когда в ней мысли свои отличить от шепота демонов невозможно, когда прикосновения становятся ледяными, тогда хочется просто сдаться. Алиса забывает, что такое сон, она ночи напролет проводит в сознании; она считает отблески от шторы на потолке, изучает записи, решает углубиться в артефакторику, доводит Арчибальда до синяков под глазами. Она возвращается домой, на вопросы родителей отвечает уклончиво, свободное время тратя на изучение последствий использования Непростительных Заклинаний. Лонгботтом хочет в штаб Ордена Феникса вернуться с доказательствами на руках, чтобы помимо голословных наблюдений еще и исследования всем предоставить. У Фрэнка движения становятся более нервными и дёрганными, у Аластора внешний вид ухудшается, у Эммелины пропадает аппетит. Использование темной магии это или же психологические травмы непонятно, но Алиса просто так не оставит свои попытки доказать окружающим, что насилием на насилие отвечать значит войну искусственно затягивать.
[indent]  [indent] Она помнит рассказы родителей, читает истории про дядю, про Гриндевальда, с детства мужчины в пальто, притворяющимся выдающимся аврором, боится, Лонгботтом знает, о чем говорит. Она не капризничает, не малодушничает, эгоизма в желании спасти окружающих нет — ей просто хочется, чтобы цена за свободу остальных не была такой высокой. Алиса с тоской смотрит в сторону Фрэнка, когда замечает его пустой стол в Аврорате. Изо дня в день избегает его взгляда, хотя уверена, что он не посмотрит в ответ даже, если она продолжит его издалека изучать. Она от него уходит, чтобы себя найти, но вместо того самого поиска занимается попыткой проанализировать уже совершенное. Алиса по кругу ходит, то и дело на спину Фрэнка натыкаясь, хотя, может, хотелось бы лицом к лицу встретиться. Но прекрасно осознает, что одного его взгляда, на нее обращенного осознанно, а не по старой привычке, будет достаточно.
[indent]  [indent] Лонгботтом просится на задания вместе с Вэнс, со стажерами, с МакКиннон. У нее понимание мира не меняется: он все так же скверен и сер. Но Марлин говорит о том, что нужно в первую очередь себя принять, а потом других менять. Алиса знает, что та не согласна с ее инициативой отказаться от непростительных, поэтому не спорит и время не тратит впустую. Лина же на слова не скупится: сначала не одобряет, потом принимает, но про Фрэнка продолжает рассказывать. Алиса просит перестать, потому что совесть обязательно с чувствами смешается, и она первым делом побежит к нему, раненному и изувеченному, а только потом задумается, в чем смысл. Лонгботтом просит его не раз притормозить — однажды он нарвется, по краю пройдется, а она останется позади, потому что в будущее верит чуть больше, чем в настоящее.
[indent]  [indent] Когда Фрэнка в очередной раз за рабочим местом не замечает, в сторону кабинета Аластора смотрит. С ним тоже отношения складываются отнюдь не теплые: Алиса понимает, что всему свое время, и если уж находиться по разные стороны баррикад, то по-другому никак. Ожидать, что Муди оценит ее инициативу отстраниться от работы в Ордене Феникса после проваленной операции, глупо, и Лонгботтом мечтами не живет.
К тому же его тоже в кабинете нет; наверное, очередное задание, очередные ранения. Алиса смотрит в окно, потом ерзает на стуле, пытается мыслями сосредоточиться на деле. Но то и дело перед глазами воображение рисует Фрэнка без сознания.
[indent]  [indent] Эммелина парой дней назад намекает, что он пускается во все тяжкие, рассказывает, что вызывается на несколько заданий подряд. Алиса тогда от обсуждения открещивается, потому что не ее дело, не ее место переживания высказывать. Она его оставляет со словами, что в себе разобраться хочет, и если время будет тратить на разговоры о нем же, то в чем был смысл?
[indent]  [indent] Порой она и сама не понимает, зачем ушла, зачем дверь за собой закрыла. Сначала была обижена, ужалена, в одиночестве оставлена. Из-за нее гибнет три орденовца, окружающиеся ей это в ошибку приписывают, говорят, что могло быть все по-другому, если бы воспользовалась чертовой Авадой Кедаврой. Но у Алисы не хватит ненависти, она знает, что не сможет, даже если будет сама находиться на пороге смерти.
Фрэнк тогда сторону Аластора принимает, а ей ничего не остается, как продолжать бороться не только с начальником, но и с другом, с мужем, с человеком, которого своим считает.
[indent]  [indent] За три месяца, что они порознь живут, меняется примерно ничего. Алиса все еще спит по левую сторону кровати, все еще утыкается в пустоту, все еще готовит порции завтрака на двоих, так и не научившись на одного отмерять нужное количество молока. Лонгботтом идет в сторону Штаба Ордена с мыслью, что делает это не из-за переживаний за мужа, а из-за необходимости быть частью сопротивления.
[indent]  [indent] В Аврорате, как бы ей ни хотелось, тяжело сражаться с опасностью, о которой не все до конца подозревают. Руфус - человек хороший, но Алиса в этом деле больше доверяет Аластору, хотя и сомневается в его адекватности иной раз.
[indent]  [indent] Она останавливается у входа, осознавая, что не знает сегодняшний пароль для входа. Спустя несколько минут ожиданий дверь открывается, и Лонгботтом успевает пройти внутрь до того, как Пруэтт осознает, кого впускает. Она оглядывается, в тускло освещенном помещении не замечая никого, перед кем пришлось бы отчитываться. Но не находит и следов пострадавших — где тогда Фрэнк?
[indent]  [indent] Алиса останавливается у коридора, прислушиваясь к отдаленным разговорами, пытаясь понять, кого впереди заметит. Наверное, ей не стоит прятаться, таким трусливым образом возвращаться туда, откуда ушла со скандалом. Но Лонгботтом чувствует, что обидела остальных (пусть и осталась права), оттого дожидается, когда разговор стихнет, переходя в другую комнату. До стола Муди она добирается без препятствий, останавливается у кресла, разглядывая карты и артефакты, сваленные в одну кучу. Судя по записям, Лонгботтом на задании в Восточной Шотландии, поэтому не вернётся он еще несколько дней. Алиса пролистывает журнал, про себя отсчитывая, какая по счету это операция Фрэнка за последний месяц.
[indent]  [indent] Она успевает только выругаться, когда слышит позади треск прогнивших досок.
— Аластор, — здоровается, замечая в проеме Муди, очевидно вернувшегося не с обеда. Лонгботтом предлагает ему помочь, отходит в сторону, чтобы не мешать, обменивается кивками с Вэнс, которая следом за начальником заходит. Как Лина все еще держится — для Алисы остается загадкой, но задать вопрос ей кажется неправильным.
— Понимаю, что сейчас не самое удачное время, — вставляет, когда они перестают что-то обговаривать, ловит взгляд Аластора, — но сейчас по-другому не бывает, — ей нужно извиниться, объясниться, попытаться найти общий язык. Алиса отказывается от каких-то ни было советов, потому что _сама_ разобраться со всем хочет.
[indent]  [indent] Возвращается в Штаб только потому что сидеть больше с документами и фолиантами не может, потому что негативные последствия непростительных и так очевидны, никто ее доклады слушать не станет.
— Я хочу вернуться к активному участию, — добавляет, пытаясь привлечь внимание Аластора. Они с ним в последний раз ссорятся до откровенной ругани: Алиса его шлет куда подальше, он ей в ответ не любезнее вещи говорит. Подобное входит в привычку, и Лонгботтом субординацию уже давно не соблюдает — хотя должна. Именно Муди их в Академии вылавливает, замечает, хорошие задания им дает. Ей кажется, что это благодаря тому, что она просто удачно затесалась между Лонгботтомом и Пруэттами, поэтому до сегодняшнего дня чувствует, что незаслуженно оказалась и в Аврорате, и в Ордене Феникса.
[indent]  [indent] Доказать бы хотела, что может рассчитывать на те звания, которыми сейчас обладает, но из-за того, что саму себя в ловушку загоняет зимой, на месте стоит.
— Я понимаю, что перегнула палку в январе, но ты… — Алиса качает головой, — но вы, командор, застали меня после потери трех сокомандников, и я потеряла контроль над ситуацией. И над словами, — похоже на извинения? Лонгботтом очень хочется верить, потому что с Муди ей когда-то друзьями хотелось быть. Только к своим годам она успевает осознать одно: желания очень редко в реальности оказываются тем, чем казались в мечтах.

Его будит глухой стук в дверь, и Тео даже не сразу распознает, что это происходит в реальности, а не является продолжением сна. Вместо того, чтобы сразу подняться на ноги, он переворачивается на другой бок и разминает затекшую руку, на которой Флоренс удобно устроилась и не собиралась отпускать. Но Теодор все-таки справляется с женой, когда дверь открывается с едва различимым скрипом (нужно сказать Фанни проверить петли). На пороге он узнает Трэва, взъерошенного и испуганного, из-за чего губы Паркинсона поджимаются, и он рывком встает с постели, наверное, заставляя Фло проснуться. В два шага он сокращает расстояние до двери и выходит в коридор, игнорируя брата, стоявшего то ли в ожидании удара, то ли вопроса.
Теодор не любит тратить время на глупые вопросы, ответы на которые он и так знает. Судя по всему, у Трэва произошло что-то хреновое, раз он снова оказался не просто на пороге его дома, а в спальне. Краем глаза Тео замечает кровь на руках брата, матерится себе под нос, спускаясь по лестнице на первый этаж и по дороге зажигая несколько свечей.
На кухне прохладно из-за открытой настяжь задней двери, поэтому Паркинсон тяжело вздыхает, хлопая ею.
— Если приходишь ко мне в дом, будь добр хотя бы дверь за собой закрывать. Два ночи, мать твою, Трэв, — говорит он недовольным тоном, а что брат ожидал? Судорожных вопросов и уточнений или же сожалеющих объятий? Тео подогревает воду для кофе — все равно уже не уснет, — опирается о стол и выжидающе смотрит на него. Задавать вопросы он не собирается, не в этот раз и не после стольких встреч, которые заканчивались всегда одинаково: прости, такого больше не повторится.
the city's on fire
the streets are a riot
now look at this place
no one is safe
no one is safe from youОн выслушивает его сбивчивый рассказ молча, смотрит на лицо, выражающее лишь испуг, но ни капли сожаления, и не понимает, каким ублюдком нужно было родиться, чтобы вырасти в подобие человека, которым Трэвис сейчас является. Теодор не отличается ангельским характером, не считает себя достойным примера, но все-таки умудряется не вляпываться в дерьмо из раза в раз.
«Мы просто не рассчитали» — объяснение, к которому брат прибегает, когда решает объяснить очередное убийство.
Тео не отвечает ему ни слова, не найдя ничего, что могло бы хоть как-то выразить его недовольство и раздражение. Просто молча уходит обратно к себе, по дороге замечая отца, который своими шаркающими и тяжелыми шагами наверняка разбудил и мать. Теодор огрызается на вопрос «что произошло» и скрывается в комнате, тут же ныряя под одеяло к жене.
Уснуть, конечно, не получается.
Он стучит пальцами по постели, прислушивается к шагам в коридоре, хотя знает, что наверняка отец с Трэвом подумали о том, что их могут подслушать. Тео более чем уверен, что они уже придумали какой-то план действий, с которым он скорее всего не согласится, но уже поздно будет помешать тому, что они запустят к рассвету. Бросив короткий взгляд к окну, Паркинсон тяжело вздыхает (кажется, это уже вошло в отвратительную привычку, которая присуща только старикам) и встает обратно.
— Я ухожу сегодня раньше, — говорит Флоренс, коснувшись ладонью ее спины. И, получив в ответ невнятное «иди к черту», он целует ее в щеку и собирается.
— Мы решили, что действовать нужно сраз…
— Да понятно, что вы решили, отец, — обрывает его на полуслове, выливая остатки кофе (получился слишком горьким) в раковину. Трэва уже не было дома — хоть что-то они сделали правильно. Тео и так на взводе выслушивает план старшего Паркинсона, пока варит себе вторую кружку кофе. Старику уже давно пора было бы переехать в деревню и отдыхать от того, что происходит в их жизнях, но уговорить их с матерью оставить внука оказалось тяжелее, чем Теодор когда-либо себе представлял. Жить с родителями в тридцать лет он тоже не планировал, но когда что-то получалось так, как задумывалось?
— Наверняка они снова это дело замнут, к тому же, кому выгодно освещать такое убийство?
— Много кому, но если и в этот раз они запретят публикацию, то дело все равно откроют, — отвечает Паркинсон. Он достаточно уже проработал в Аврорате, чтобы понять логику их действий. Даже если Министерство Магии официально выступает против нагнетания обстановки, дела все так же открываются и расследуются.
— Одно дело пытать или издеваться, другое — убить чертову грязнокровку.
— Я понимаю.
— Да, конечно ты понимаешь, но он обрекает не только себя на вполне заслуженный срок, но и ставит под вопрос мою должность, — Тео не знает, как арест может коснуться работы Флоренс, но подозревает, что к роду вовсе пропадет выстроенное годами доверие. Всем известно, что Паркинсоны придерживаются нейтралитета, что же теперь начнется, если факт причастности Трэвиса к ненависти к магглам вскроется.
День продолжается в таком же негативном ключе. Сначала Теодор осознает, что новость уже оказывается опубликована в Ежедневном пророке, потому что в редакцию поступили колдографии с места преступления. Следом он оказывается на экстренном собрании, на котором требуют не замалчивать ситуацию, а выпустить официальный пресс-релиз, согласованный со Скримджером и ответственным за расследование аврором. К полудню Паркинсон узнает, что за дело взялся Палмер, что является последней каплей. Бывший муж министра магии — едва ли хорошая кандидатура для расследования, которое оставят нераскрытым за недостатком улик.
Теодор уходит на обед, раздумывая о том, что сейчас может сделать. Недолгая трансгрессия домой подтверждает его опасения: свидетелей не было и для того, чтобы не возникло, Трэв и отец уже встретились с близлежащими к месту преступления жителями. Обливиэйт будет заметен, если специалисты будут опрашивать кого-то. Тео требует, что Трэв не покидал его дома и возвращается на работу, но идет не в сторону Аврората, а в отдел Фоули.
— Мистер Фоули занят, — помощница выглядит миловидной, и Теодор улыбается ей, постукивая волшебной палочкой по столу.
— Уточните, когда он освободится и добавьте, что это срочно, — «занят» — понятие обширное, но Тео оставалось надеяться, что Кристиан и правда был просто занят, а не решил уйти с работы пораньше. Наверное, стоило и вовсе попытаться сначала поговорить с Хьюбертом, но Теодор не уверен, что своим нетерпением не заставит его подозревать что-то неладное. А брат Флоренс, пусть и не так активно принимающий участия в ее жизни, в любом случае окажется куда полезнее.
https://i.imgur.com/speRPNw.gif— Извини, что без предупреждения. Я по делу, — он хорошо относится к Крису, считая его достаточно ответственным. В голове то и дело мелькают сравнения между его и Фло младшими братьями, к сожалению, Фоули в этом плане выигрывают. Если Кристиан и занят чем-то нелегальным, то это не известно каждому второму, кто слышит его фамилию.
— Слышал об убийстве магглорожденной? — наверняка слышал, но Паркинсон оставляет выпуск Ежедневного пророка перед ним, прежде чем садится напротив.
— Флоренс пока еще не знает, но за этим стоит Трэв, -  Тео не скрывает этого от него, потому что полностью уверен в том, что Кристиан никогда не предаст свою сестру. Они все погрязли в этом: вынуждены выживать в мире, в котором идиоты творят глупости, а им приходится иметь дело с последствиями. Теодор никогда не скрывал, что его младший брат — ублюдок, поэтому Крису наверняка это известно не понаслышке.
— Мне нужна помощь.

[indent]  [indent] Эсме, когда глаза закрывает, сосредоточиться ни на чем не может, потому что Мэл щекой к ее плечу прижимается, и она лишь за его дыханием следит. Вдох / / Кэссиди большим пальцем по его лбу проводит ; выдох / / она пальцем обратно ведет, его сон оберегая и со своим договориться не успевая. У него, порой, брови хмуриться начинают, а она улыбается, потому что за окном уже давно за три ночи переваливает, и овечки заканчиваются — Эсме досчитывает до сто тридцать девятой, сбиваясь на следующей.
Она в его квартиру приходит из раза в раз, потому что в свою комнату возвращаться не хочет, потому что они уже, кажется, вместе живут. Разве что вслух не произносят, словно негласное обещание нарушить боятся / / Кэссиди так точно; у нее ведь другие планы были, она ведь совсем не за этим к нему в баре подсаживалась.

[indent]  [indent] Сквозь шторы, плотные, но не до конца завешенные, первые лучи солнца пробираются, когда Эсме на бок переворачивается, чтобы уткнуться ему в спину и замершую ногу подсунуть под Малкольма. Он обязательно вздрогнет, что-то в подушку проворчит и снова уснет, а она следом за ним — не в спокойные фантазии, а в очередные кошмары, из раза в раз повторяющиеся. Сегодня МакГонагалл обо всем узнает и палочку отбирает, чтобы в Визенгамот привести и посреди огромного зала в одиночестве оставить.
Он полное право на это имеет — она заслужила, она сама напросилась и на наказание, и на подобное отношение. Только Кэссиди понятия не имеет, как все исправить, потому что объясняться         у ж е         поздно, а пытаться убедить — бессмысленно. МакГонагалл к карьере относится, может, на первый взгляд не слишком заинтересовано, но у него каждое решение принимается после тщательного обдумывания. Эсме бы этому у него поучиться, но все, что она из их         о т н о ш е н и й         извлекает — это привычку в нем рядом.
В его пальцах на ее спине по утрам, в его недовольством стоне, когда она одеяло на себя перетягивает, в его постоянно переслащенном кофе / / Кэссиди бы этого испугаться, ей бы дверь за собой закрыть и никогда больше к ней не возвращаться, только впервые в жизни она себя чувствует на своем месте, и это ощущение терять не соглашается. Не после того, как МакГонагалл ей выпить предлагает, как выслушивает и о себе рассказывает; он ее постоянно сначала в плечо толкает, чтобы проверить — ударит в ответ или подвинется, чтобы сел рядом. Все чаще она сдвигается, от себя его не прогоняя, и тем самым все больше путается. Кэссиди верить людям не хочет, она от этих эмоций бежит, потому что считает, что обещать, значит, сразу подвергнуть сомнениям все, что было до этого сделано.
Если Мэл попросит правду сказать, она не сможет ему до конца открыться.
Если Мэл пообещает рядом всегда быть, она не сможет ему тем же ответить.

[float=right][/float] [indent]  [indent] Эсме секреты хранит, которые ему никогда не узнать, и именно эти тайны ее заставляют не отпускать его с постели, за руки цепляясь и мешая вставать.
— еще чуть-чуть, — хриплым голосом просит, ногами обхватывая и за плечо кусая, когда Мэл что-то сказать против пытается. За окном, кажется, уже снег идет, потому что минусовая температура пробирается и в комнату. Кэссиди недовольно ежится, в одеяле заворачиваясь, и так и встает, на кухню волочась по стене. Она просыпаться не любит, у нее не один час уходит на то, чтобы с мыслями собраться. И так всегда, и так каждый раз, когда она кофе варит, сливает первую попытку в раковину и за вторую принимается, ладонью некультурный зевок прикрывая.

[indent]  [indent] У них сегодня у обоих выходной: МакГонагалл говорит, что его родители ждут их к семи вечера, и Кэссиди на часы поглядывает с волнением. Они встречаются уже больше полутора лет, но еще ни разу не переступают эту неловкую черту. Она с чужими родителями никогда не знакомилась, оттого понятия не имеет, как себя вести. С волшебниками еле слова успевает в предложения сложить до того, как ее обрекают на звание недалекой, а что будет с отцом и матерью Малкольма? Эсме знает, что отец его — священник, поэтому шутит, что будет с ним библию обсуждать и стихи наизусть читать. В этом она по крайней мере разбирается и сможет разговор поддержать; а вот если Изабель про магию начнет вспоминать — возникнет проблема.
— может сделаем вид, что уехали спасать румынских детей? — Рождество — праздник семейный, но Кэссиди его избегает уже не первый год. С детства приученная к большим застольям она в них особое волшебство находит; точнее она о нем помнит, потому что во взрослой жизни повторить воспоминания не получается. Уайатт отказывается домой возвращаться, а отец, один взгляд на которого панику вызывает, с ним разговаривать отказывается. Эсме успевает привыкнуть, что ее Рождество теперь — это поздниу ужин и ранний автобус к себе домой. Но Мэл врывается с предложением, для него, кажется, это важным, и она до сих пор понять не может, зачем так все усложнять. Не то чтобы знакомство привнесет сложности, но определенно новые ожидания вызовет.

[indent]  [indent] Она подарок его отцу заворачивает в упаковочную бумагу, скотч на пальцы наклеивая, чтобы успеть все углы удержать. Кэссиди освещенные масла покупает несколько недель назад, когда мама упоминает, что к ним итальянский епископ приезжает со службой. Они в коробке красивой стоят в квартире и пыль на себе собирают, и Эсме даже неловко становится, что так относится к вещам, в которые и ее, и родители Мэла верят. Для матери его она выбирает последнее издание справочника по фантастическим тварям: достать автограф Скамандера не получается, и Кэссиди дополняет книгу билетом на ближайшее выступление зоолога.
У нее все уже сложенным в коридоре лежит, когда стук в дверь раздается. Она каждый раз боится, что сюда кто-то из знакомых придет и начнет о деле — том самом — с МакГонагаллом разговаривать. Кэссиди первее в коридор выбегает, ему дорогу преграждая / / в шутку все оборачивая, но просто пытаясь, если что, предотвратить грядущее.
[float=left][/float]Они когда только встречаться начинают, Эсме никогда первой не засыпает и спиной к нему не поворачивается. Она свою комнату держит под запретом, никогда Мэла к себе не приглашая. У них, словно отношения на стороне, потому что подпустить его близко, значит, еще больше себя риску подвергнуть. Кэссиди когда решается с МакГонагаллом сблизиться, чтобы со следа сбить, у нее план полностью выстроен. Правда потом они напиваются первый раз, второй, третий — она уже в его футболке, а его ремень лежит, забытый у нее на кресле.
— я быстрее, — в глазок смотрит и хмурится тут же, потому что глазами своим не верит, — мама? — дверь открывает, не давая родителям зайти вперед. Правда их это не останавливает, и они слишком громко для незваных гостей кричат: «сюрприз!». Эсме растеряно в объятия отца заключает, все еще на пороге стоя.

[indent]  [indent] Малкольм не должен с ними встречаться — слишком велик шанс, что так его дело сдвинется с мертвой точки. Именно поэтому она врет, что ее родители на Рождество уезжают в Уэльс, что у них другие планы, и они никак их поменять не могут. Она чересчур сильно отца сжимает, на площадку его заставляя отойти.
— что вы здесь делаете? — у нее нервно голос надламывается, потому что Эсме улыбнуться пытается, но вместо этого неловко стоит босыми ногами на половике.
— ты же говорила, что встречаешься с родителями парня, мы решили присоединиться, — отвечает мама, ее с места отодвигая и протискиваясь в квартиру. Кэссиди успевает только отца за локоть остановить: «погоди, вам нельзя». Правда на немой вопрос во взгляде она ответить блять тоже не может.

[indent]  [indent] Почему?
Потому что ты — доказательство.
[indent]  [indent] Потому что твоя дочь Статут секретности нарушила ради тебя.
[indent]  [indent] Потому что ее никто не просил, а она всех опасности подвергла.

[indent]  [indent] Эсме лицо в ладонях прячет, пытаясь до трех досчитать. У нее неприятный холод позвоночника касается, когда она слышит, что мать уже Мэла обнимает: «она не говорила? эсме!». Она оборачивается, взгляд МакГонагалла избегая.
— почему ты ему не рассказала, как нас зовут? вы же сколько уже вместе?
— мам.
— меня зовут урсула, — она руку Мэлу протягивает.
— мам, — повторяет Кэссиди, когда она уже МакГонагалла своих объятиях сжимает. Все-таки посмотреть на его удивленное лицо приходится. Правда лучше бы Эсме этого взгляда не видела и не знала. Она неосознанно отца за собой прячет, но удержать не может — он уже шаг в сторону Малкольма делает, чтобы руку для рукопожатия протянуть.

[indent]  [indent] — я не знала, что они приедут, — извиняется, плечами пожимая. Возможно, если о магии говорить не будут, то МакГонагалл ничего не заметит. Кэссиди палочку откладывает на кухонный стол, чтобы лишних вопросов не провоцировать. Отец, когда ее замечает, в лице сразу изменяется: «слышал, вы из семьи священника». Откуда ему это известно Эсме не знает, оттого удивленно сначала на него, а потом и на мать смотрит. Лишь потом замечает, что у них несколько пакетов еды и еще один с подарками.
Она понятия не имела, что родители могут быть         т а к и м и,         когда узнают, что у нее все-таки отношения — отношения ведь? — есть.
— надеемся, мы не сильно вам планы нарушили, — у матери хватает такта об этом упомянуть, — но мы подумали, что будет здорово познакомиться и с малкольмом, и с его родителями, раз уж для них ты покупала масла, — Эсме медленно выдыхает, сдаваясь. Полтора года, полтора чертовых года, прожить со страхом, что Мэл ее раскроет, чтобы на Рождество со своим отцом познакомить. Она пытается себя в руки взять, его в сторону отводит, в глаза заглядывая: — может, все-таки скажем, что у нас смена?

Регулус имеет право обижаться и задираться. Сириус никогда не был хорошим старшим братом, он в принципе не был хорошим братом. Он даже кузен не то чтобы сносный. Сын из него Блэка тоже получился какой-то неправильный. Он похвастаться только может крепкой дружбой, потому что друзья заменили всех, кого так с детства не хватало: родителей, братьев, сестер. Он в Джеймсе видит человека намного ближе, чем в Регулусе; в Лили узнает сестру родную, которую в Белле или Андромеде рассмотреть не может. Сириус из семьи сбегает, потому что другим себя почувствовать хочет. Но весь парадокс в том, что самим собой Блэк себя чувствует только будучи тем самым снобом, который по ошибке на Гриффиндор попадает. Ему нравится не вписываться в принятую всеми норму, и за это благодарить нужно ту же Вальбургу, у которой хватило ума его с детства воспитывать не_таким.

— Не чудо, старость, может? — он ухмыляется. У Регулуса вместо кожи иголки, вместо братских объятий кинжалы в карманах — Сириус горд. По-другому в мире не выжить: ты или с кем-то вместе проходишь этот путь, или никого к себе не подпускаешь. Сам Блэк по середине где-то балансирует. Ему иногда куда приятнее в одиночестве побыть, а бывают моменты, когда без друзей он бы не вытянул эту паршивую жизнь.
— Брат, я не хочу говорить о прошлом и не хочу оправдываться. Ты вырос достойным наследником рода Блэк, и этого уже должно быть достаточно, чтобы гордиться собой, — он его по плечу бьет, даже когда Регулус от него шарахается, как от прокаженного. Сириуса это забавляет — по-другому справляться со стрессом он не умеет, поэтому смеется.

Он, если честно, понятия не имеет, как уговорить брата обо всем рассказать. У него, у самого, секретов столько, что не всеми поделиться может. Орден Феникса сразу под запретом — Блэк еще жить планирует не один десяток лет. Если умрет, то под лучом какой-нибудь истерички. Про Аврорат, пожалуй, может поделиться информацией, но будет ли Регулусу интересно? Ведь он совсем о другом намекает, и Сириус на его предплечье смотрит. Интересно, каково это, когда Темный Лорд тебе ту самую метку ставит? Чешется ли потом, как после обычной татуировки, или все-таки просто душу отравляет темной магией? Сириусу хочется об этом поговорить: ведь он обвинять никогда не станет, но Регулусу, наверное, это банально неизвестно.

Были дни, когда они оставались вдвоем, когда носились по особняку, перепрыгивая через домовиков. Сириус был злым ребенком — он Рега бросал на улице, заставлял в дом пробираться через приоткрытое окно, смеялся, когда брат ранился. Ему за это, пожалуй, стыдно, и прошлого и правда не вернешь. Извинений будет недостаточно, но вряд ли Регулус согласится их выслушать. Слова Сириуса, как и любые чужие, стоят ровным счетом ничего, если не подкреплены никакими действиями. Блэка обдурить размышлениями практически невозможно, и он уверен, что брат точно такой же — слишком недоверчивый и замкнутый.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — Сириус за стул удобнее ухватывается. Ему хочется Регулуса от верной смерти уберечь, он приходит его спасти и показать другую дорогу, ту, после которой не обрыв, а развилка очередная. Жизнь - это череда выборов, и Блэк, пожалуй, раньше всех остальных своих сестер и братьев узнает это.
— Я против Темного Лорда. Я против его политики. Грязнокровки не заслуживают смерти, они такие же, как и мы. У нас одного цвета кровь. Лили родилась в семье магглов, но тем не менее она сильнее меня в зельеварении, как это объяснить? — Блэк пожимает плечами. — Я понимаю, что ты не принимаешь этих мыслей, и это нормально. Но не нужно на себе крест ставить только лишь потому что один психопат так сказал. Ты меня никогда не слушал, почему ты слушаешь его? — Сириус не ожидает искренних братских разговоров, Регулус не пойдет на это — им не один год потребуется на то, чтобы научиться друг с другом разговаривать. Но если они оба захотят, то процесс начнется, они поймут, что между ними не стена, а просто пропасть, через которую можно и нужно проложить мост.

— Я пришел сюда, Регулус, чтобы сказать тебе, что выход есть всегда. Скорее всего ты уже с меткой, но я не буду проверять, иначе мне придется на тебя написать протокол, а аврор я такой же хреновый, как и старший брат, — Сириус не чурается ошибки свои признать, он лишь хочет, чтобы Регулус попытался / хотя бы блять попытался. Блэки перестают усилия прилагать несколько поколений до них. Они привыкают жить в роскоши, смена режима, значит, работа над собой, кто на такое согласится? Возможно, Альфард. Но не Орион, не Вальбурга. Сириус больше на дядю походит, он изменения с радостью встречает, потому что за ними обязательно придет улучшение.
— Если ты позволишь мне помочь, я тебе помогу. У меня есть связи, я дам тебе шанс на свободу, если ты доверишься мне, — шепчет он, склоняясь к брату, — у тебя может быть вся жизнь впереди. Ты столько еще не видел, закрывшись в этой чертовой комнате. Мать никуда не денется, отец всегда будет рядом. Ты должен думать о себе, а не о них. Тебе, — Блэк ему в грудь пальцем тычет, — лично тебе нравится то, чем тебе придется или приходится заниматься? — Блэк не любит ходить вокруг да около, он всегда говорит прямо, касается тем, от которых потом у самого болит не один день к ряду.

Он отодвигается от Регулуса, сигарету раскуривает, ногу на ногу закидывая. Затягивается, голову запрокидывая, чтобы у брата время было на обдумывание, чтобы он или послал его к чертям, или все-таки задумался о возможностях.

[float=left][/float]— Мы с тобой уже встречались, да? — не смотрит на него, когда вопрос задает, — Ты был под маской, верно? — Сириус наверняка сказать не может, потому что пожиратели смерти искривляют свой голос. Но что-то ему подсказывает, что недавно именно с Регулусом он лицом к лицу встречается. Смог бы брат его убить? Хочется верить, что нет. Ударить, избить — да, но не больше. У него самого рука бы не поднялась, она у него к нему тянется. Сириус помочь хочет, он понимает, что в одиночестве выбраться невозможно, что нужно с кем-то вместе это делать. Блэк в окружении друзей остается, а с кем Регулус? Он оглядывает комнату, но не находит никакого намека ни на девушку, ни на присутствие гостей в принципе. Мать под дверью все еще стоит — Сириус ее дыхание на шее своей чувствует, заводится от одной мысли, дымит в сторону выхода.

— Я хочу помочь тебе, — напоминает он, когда перехватывает разгневанный взгляд. Регулус не может быть хуже того же Джеймса или Ремуса. Сириус вообще к странной мысли приходит — нет плохих людей, есть только больные и чокнутые. Если бы кто-то Темному Лорду руку в свое время протянул, возможно, все по-другому бы сложилось. Альбус говорит, что он его совсем ребенком помнит, и Сириуса каждый раз подмывает спросить, почему старик не заметил изменения в подростке. Наверное, потому что другими был занят. Блэк тоже был друзьями занят, а не собственным братом, именно за это и расплачивается сейчас, когда вместо братского разговора пытается его на путь истины направить. Но чем дольше он курит, чем быстрее к фильтру подбирается, тем яснее осознает — ничего не выйдет.