Этот промозглый и холодный апрель не предвещал ничего хорошего.
Аделаида никогда не была склонна к хандре, и уж тем более на неё никогда не влияла погода в эмоциональном плане — если речь, конечно же, не о квиддиче. Но сейчас тренировками она занималась очень редко, поскольку её должны были повысить со стажера до обычного рядового сотрудника, и поэтому ей нужно было выкладываться на работой по полной. Огромным преимуществом перехода из стажеров в сотрудники было то, что за тобой не следит ещё одна пара глаз. На удивление, её коллега, с которым они постоянно выбирались по делам комиссии, не был назойливым, но почему-то в отделе все считали своим долгом поучать новеньких, пусть даже если они работали продолжительное время — Аделаида, например, оканчивала стажировку, а с момента её трудоустройства минуло почти полтора года. Конечно, сложно сказать, что Булстроуд можно было поучать и всячески наставлять — её дерзкий норов не исчез за кипами бумаг.
Уверенная в себе (как обычно) Булстроуд стояла на пороге лавки «Всё для зельеварения» в Косой Аллее, разглядывая нахмурившиеся облака над головой. На ней было чёрное платье, длинные рукава которого были полупрозрачными, делая кожу точно фарфоровой. Волосы были собраны в тугой пучок на затылке.
— Аделаида, дорогая, ты замёрзнешь, — слышит тихий голос Теодора Трэверса из глубины магазина, — И нам уже пора — гости не должны опаздывать, ты же знаешь.
— Ты так мне и не расскажешь ничего о тех, кому мы отдаём честь своим присутствием? — Булстроуд подаёт голос, возвращаясь в небольшое помещение, прикрывая дверь за собой, — Я очень надеюсь, что не Розье, а то я терпеть не могу этого смазливого голубоглазого идиота.
Конечно же, Аделаида догадывалась о том, какого рода вечер они проведут — скорее всего, это ужин перед помолвкой. Периодически в стенах лавки заходил разговор о том, что ей, как представительнице чистокровного рода, уже давно пора выйти замуж — чаще всего, разговор был даже не с самой Булстроуд — говорили Теодор Трэверс и Леонардо Булстроуд. Конкретных имён они не называли, поэтому догадаться было сложно, но круг сужался до чистокровных семей. Дядя и дедушка знали, конечно же, что Ада их подслушивает, но они не считали своим долгом прекратить это — чем раньше она свыкнется с мыслью о замужестве, тем лучше. Но и Аделаида не устраивала истерик, потому что знала, что не выйдет замуж, если сама того не захочет. Как же она ошибалась.
— Да, мистер Трэверс, я знаю, что Розье мой родственник, причём, со стороны бабушки, твоей жены... Но и ты не без греха, — Булстроуд садится в кресло, когда из-за подсобки в костюме выходит Теодор Трэверс, — Это же твои бабушка и дедушка — родные брат и сестра?
— А тебя не проведёшь, — со смешком произносит Трэверс, грозя пальцем. Удивительно, но Теодора никогда не провоцировали слова внучки, более того — они его веселили. И вместе с этим, реакция деда тоже забавляла Булстроуд. — Нас ждут, пора. Кстати, — он поднимает палец вверх, а другая рука что-то ищет во внутреннем кармане пиджака. — Мне кажется, это тебе подойдёт. Чтобы, так сказать, закончить образ.
Аделаида вскакивает с кресла и быстрым шагом идёт за подарком, протянутым Теодором. Он никогда не дарил бесполезные штуки, всегда было что-то увлекательное — на этот раз это была алого цвета помада. Пусть дедушка и носил очки и иногда прикидывался слепым, но чувство прекрасного у него осталось до сих пор.
Воспользовавшись каминной сетью, Аделаида и Теодор Трэверс переместились из лавки в чей-то дом.
— О, Александр, я очень рад Вас видеть, — Теодор жмёт руку главе семьи... Мальсиберов.
«Драконий хвост тебе в...», — хотела воскликнуть Аделаида, но губы будто бы приклеились друг к другу, — «Это все помада, предатель!». Да, чтобы уберечь свою внучку от позора, Теодор решил её проблему очень пикантно, подарив прекрасный женский аксессуар с секретом.
— Я очень рада приглашению, — через зубы произносит Булстроуд, когда взор Александра Мальсибера обращается на неё. Рядом стоит его жена, но ей от Аделаиды не достаётся даже мимолетного взгляда. — Как Ваш сын? Не болеет? — издевательски, но ровным тоном, будто ее это интересует, произносит девушка. Ей хочется скривиться, показать своё недовольство, но помада на губах продолжает держать доброжелательную улыбочку, словно... — О, Натаниэль, какая честь! — восклицает с обезумевшими глазами Булстроуд, а улыбка становится шире и невообразимо ужаснее.
Аделаида никогда не была красавицей: маленькие глаза были далеко друг от друга посажены, острые скулы, тонкие губы и кривоватый нос — как будто её лицо собирались наспех, второпях, от оставшихся прелестных девиц, которым все эти части тела не подошли. Даже её тело не было хрупким и легким, как у некоторых девушек. Взять хотя бы ту же Марту Голдштейн, сокурсницу из Хогвартса — ярко-голубые глаза, вздёрнутый носик, пухлые губы и прелестная улыбка на них выдавали в ней фею, а ведь в её роду вейл никогда не было! Но Булстроуд не завидовала ей, ни капли. Ей не нравилось, когда перед ней неумело лебезили, однако она ловила себя на мысли, что ей нравится, когда ею восхищаются, но не за внешние признаки, а за какие-то внутренние качества, за достижения. Она не гналась за одобрением, в отличие, от той же самой Марты, которая даже своей одеждой пыталась угодить... Мальсиберу.