Проклятый дубак, проклятый Лестрейндж-Холл, проклятый Норфолк, проклятое всё.
Леди, разумеется, так не выражаются, да и воздух, политкорректно называемый прохладным, как нельзя лучше способствует сохранению молодости кожи - неудивительно, что юные девы оставались потрясающе юными, замерзнув насмерть. Неудивительно, что Беллатрикс не любила свой новый дом; впрочем, хозяйка поместья могла забиться в огромное кресло у камина, закутаться в шерстяные мантии (в июле) или же употребить по прямому назначению рюмку-другую горячительных напитков - в родном гнезде, если кому-то что-то не нравилось, свои претензии и потребности настоятельно рекомендовалось оставлять невысказанными, дабы не услышать в ответ многочасовой монолог матери, сплошь состоящий из метафор и сложноподчиненных выражений высшей степени куртуазности. Прятаться же в рабочем кабинете лондонского бара было в высшей степени недостойным и глупым занятием, как и устремления разубедить драгоценного супруга в необходимости соблюдения вековых традиций в, безусловно, прогрессивном обществе.
Стоит ли говорить, что бытовые неурядицы мало способствовали хорошему настроению миссис Лестрейндж? Она не жаловалась, нет, такого умопомрачительного позора древняя кровь не вытерпела бы, а низкие температуры терпела вполне, спасаясь лишь постоянным шпынянием домовых эльфов, уже не знающих, как угодить нравной госпоже.
В ее спальне трещал огонь. Покачивался от едва заметного сквозняка, бросая легкие тени на страницы гримуара, позаимствованного из библиотеки Малфоев с попустительства сестрицы - прелюбопытное, но изрядно скучное чтиво, перемежающее практические советы с пространными нравоучениями, прерывающимися на важную информацию в самых неожиданных местах, без пометок и иллюстраций. Читать приходилось все, от мелкого шрифта немилосердно болели глаза и начинала гудеть голова.
Тощий эльф любезно - но на всякий случай издалека - напомнил Белле о времени. Сообщил об ожидающем в гостиной хозяине и зачем-то дополнил подробностями его наказа слугам. Отстраненного взгляда куда-то сквозь домовика, не на него даже, не негодующего даже, вполне хватило, чтобы мелкая тварь провалилась сквозь землю. Практически в буквальном смысле этого слова - жалкие крупицы магии были очень удобны. Для господ, не для рабов.
Фолиант захлопнулся глухо и пыльно.

На то, чтобы привести себя в порядок, ушло совсем немного времени: заправить на место упорно выбивающуюся из тугого узла прядь, освежить тонкий слой пудры на скулах, движением палочки смахнуть с подола мельчайший бумажный мусор. Больше - на неспешную прогулку по коридору. Ровно в пять, едва секундная стрелка коснулась на завершающем круге двенадцати, она переступила порог, все еще думая о своем, о женском: о магии, что чернее ночи и что просит кровавых жертв, навсегда перекраивающих естество. Занятая визуализацией едва прочитанных строк, женщина сначала уставилась на супруга мертвым взглядом, лишь через пару секунд спохватившись и заставив себя улыбнуться.
Вышло на удивление легко и на диво жутковато.
- Мне попал в руки один редкий текст, - устроившись в кресле и тщательно расправив складки на плотной материи совершенно не летнего платья, сказала, будто продолжая на миг прерванный диалог. - Некоторые его моменты я нахожу забавными, но с чем-то, думаю, тебе стоит ознакомиться. Пока красавчик Люциус не хватился рукописи.
Без пристальных взглядов чужаков, мнящих себя ближним кругом на том лишь основании, что тоже навеки вписаны в священные двадцать восемь, без любопытных до омерзения взглядов всей прочей шушеры, можно не изображать из себя ни благовоспитанную миледи, ни идеальную жену, оставляя все эти нелепые формальности для вечеров, чуть менее томных, - и чуть более теплых - чем этот.
Кофе пах именно так, как и положено благородному напитку, не обесчещенному ни молоком, ни сахарным песком. Он и горчил ровно так, как требуется, напоминая, что жизнь, в общем-то, не самая приятная штука. Она темна и вяжет язык. В определенной степени, разумеется.
- Не припомню за тобою тяги к мучному, - издевка на грани различимости.

Белла повела плечами тем едва заметным, текучим движением, что в равной степени присуще профессиональным танцовщицам и благородным леди. Леди, пока они юны и незамужни, тоже танцуют, прекращая свои развлечения в тот момент, когда магическая клятва и колечко из драгметалла с камешком, приближающимся по габаритам к плебейскому булыжнику, позволяют поставить галочку в листе обязательных действий. Ну там, пригласить на чашечку кофе троюродную тетушку маминого дядюшки, сплясать контрданс у бабули на званом ужине, расчесать кудри перед сном, обручиться.
Скучно.
Если бы на плечах миссис Лестрейндж возлежала кашемировая шаль, она бы даже не сместилась. Если бы там обретались судьбы мира - что же, мир, пожалуй, слегка содрогнулся бы. Но до этого еще далеко. Дальше, чем до изрядно подозрительной физиономии законного супруга - ах, оставьте все эти утверждения, будто бы мимика хозяина Норфолка выражает только сходство с гранитным надгробием. Уж за восемь-то лет брака и боги знают сколько сеансов совместного распития и раскуривания можно было научиться понимать, что сейчас, вот сейчас случилось что-то, после чего воспоследует или грандиозный скандал, или массовые убийства.
- Что же, мне придется сделать эти выписки, - неочиненным пером на шелковой простыне, чтобы всем этим чистокровным любителям воспользоваться плодами чужих трудов веселее читалось.
Фарфоровая чашечка, больше похожая на наперсток, которую, однако, надлежало растягивать минимум на три глотка, даже не шевельнулась в тонких пальцах. Маслянисто-черная поверхность жидкости оставалась спокойной, гладкой и горькой, как отравленное озеро в тихую лунную ночь. Беллатрикс с дружелюбием разбуженного от полувекового сна василиска следила за законным супругом - не мигая и даже, казалось бы, не дыша, а взгляд ее то и дело возвращался к белеющей над шерстяными одеждами полоске кожи, вернее, к пульсирующей жилке где-то под нею. Голодный вурдалак, которому довелось бы встретить мадам Лестрейндж на своем пути, понятливо уполз бы в сырую могилу, накрывшись могильной плитой - даже двумя, для надежности.
- Мы говорили об этом уже, любимый, - медленно проговорила она, четко артикулируя слоги, будто бы для умственно отсталых. Температура в помещении, несмотря на полыхающий камин, резко упала градусов на двадцать. - Мое мнение не изменилось.
Еще восемь лет назад, когда она готова была порвать глотку своему третий день как мужу, отрицая все эти глупости вроде супружеского долга, наследников, места женщины в семье и прочие предписанные модели поведения. Казалось, что они поняли друг друга, радостно свалив обязанность продолжить род Лестрейнджей на мальчишку Басти и кого-то из влюбленных в него по уши девиц разной степени чистокровности.
Даже ни намека на материнский инстинкт.
И если быть честной до конца, внутри у Беллы сейчас оставалось пугающее ничего. Ледяные арктические пустоши, свист в ушах и полное отсутствие каких бы то ни было мыслей - верный признак надвигающегося шторма, сносящего все на своем пути.

Скотина благовоспитанная.
Убила бы.
Она бы правда убила, не предусмотри кровный ритуал такой топорный способ расторжения брака как повод уподобить британскую леди той несчастной из некогда подвластных короне индийских подданных, что сжигали за компанию с почившим супругом. Но это не значит, что иной раз Белла этого не хотела. Не сгореть, разумеется - удавить Родольфуса, вот этими самыми пальцами, в первый и единственный раз взяв в них нити для рукоделия; проломить висок ажурной ковки канделябром, а после упоенно плести косы из пропитанных багровой жижей льняных кудрей, ведь мертвое тело куда интереснее куклы, во всяком случае, пока не остынет полностью; да хоть бы и отравить его чаем собственного приготовления: если некогда мисс Блэк и ненавидела уроки зельеварения, то она забудет на пару часов о той ненависти.
Но увы. Увы, увы.
Могло быть и хуже. разумеется.
Беллатрикс чуть подалась вперед; блики и тени, бросаемые огнем на ее лицо, пришли в движение, создавая причудливую хищную маску. Усмехнулась криво, лишь левый край рта приподнимая в жутком подобии приветливой гримасы; даже слепец уловил бы посыл, предпочтя убраться с глаз долой. Руди не был ни слепцом, ни трусом, а вовсе хозяином имения, и потому оставался в своем кресле, вполне удачно изображая статую. Говорящую.
- О, правда? - не зря, не зря поколения ее рода носили герб со знаком змеи на груди; не сладкий, не нежный, но весьма себе убийственный яд сочился с губ. Фигурально выражаясь - хотя кто их, ведьм, знает. - Неужто я могу поздравить Вас, любезный мой супруг, с изобретением способа мужчине самолично выносить плод семени своего?
Щека ее конвульсивно дернулась. Огромным усилием воли Белла откинулась на обитую темным крепом спинку; тело подчинялось со скрипом, с болью, все натянутые сухожилия стремились вперед. К тому славному, маленькому, но отменно острому - она проверяла - ножу для масла, что эльфы предупредительно подали к выпечке вместе с самим маслом. К полному кипятка кофейнику, до которого так близко. К палочке в рукавном кармане, которую сейчас всем предплечьем ощущает; здесь, впрочем, достаточно просто взмаха рукой, чтобы хлестнуть по этой отстраненной, холеной морде заклятием.
Но миссис Лестрейндж выдыхает сквозь стиснутые до хруста зубы, уставившись Родольфусу в глаза.
Счет, правда, идет на секунды.

Натянутые струны нервов звенят не от касаний даже - от малейших дуновений воздуха. Глубоко внутри рождается утробный звериный рык, что раздирает клекотом грудную клетку, уже начинает звучать в тяжелом, прерывистом дыхании, проклевываться в выталкиваемом из легких кислороде - со свистом. Им тесно в тугой клетке корсета, у Беллатрикс темнеет в глазах, самую малость, и ни она, ни лучшие колдомедики не смогли бы сказать сейчас, от ярости это или от удушья, печально знакомого всем женщинам высшего света.
Она издала глухой звук, равно похожий на саркастичный смешок и на истерический всхлип. Злоба искажала лицо все сильнее, оставляя его пока красивым, точеным. Пока. Быть может, совершенно не зря последователи Лорда носили маски; яростный звериный оскал совершенно не украсил бы леди, а лихорадочный счастливый блеск, что сопровождал чужую боль и чужие смерти, долго снились бы в кошмарах не только врагам, но и кому-то из менее устойчивых психологически сторонников.
- Даааа? - протянула Белла, нехорошо, очень нехорошо сощурившись.
Уж ей не нужно было напоминать, не нужно было рассказывать, какие способы даны лицам иного пола, какие омерзительные вещи происходят за закрытыми дверями супружеских спален - ведьме хватило двух раз, чтобы любые плотские выражения чувств опротивели новоявленной миссис отныне и навек. Ее тело принадлежало только ей, никакие супруги, никакие дети не смели претендовать на него.
Но Руди, он говорил странные вещи.
Как будто бы безумие лорда Норфолка таки дошло до той критической отметки, когда маниакальные устремления, фантастический бред уже невозможно удержать внутри, он облекается в слова и грозит скандалом, ведь чудачества аристократии - это одно, но совсем другое - попирание многовековых догм.
Беллатрикс сморгнула; наваждение не развеялось, белобрысый муж все еще обретался напротив, в сладостной близости удара. Женщина стиснула пальцы на подлокотнике с такой силой, что ногтевые пластины побелели враз.
- Родольфус, - почти пропела она, обманчиво сладко, упоительно медленно и гортанно. - Ты, позволь узнать, дурак?
Обманываться куртуазными интонациями не стоило. Белла знала множество выражений, которым не место в лексиконе приличной дамы.
Вот эта вот идея, она была еще куда более дикой, чем предложение ей самой раздвинуть, простите, ноги, позволив оплодотворить себя на радость общественному мнению.

Любопытный парадокс - общество предписывало скрывать все, что ты думаешь, чувствуешь, все твои проблемы и переживания, но оно же, этот многоглазый монстр, стремилось вызнать о тебе все, вплоть до цвета кружевной отделки домашних панталон.
Стоит ли говорить, что в замкнутом мире высшей знати волшебников новости распространялись быстро. Очень быстро, пугающе.
В голове у Беллы творился настоящий хаос. Каша. Обрывки мыслей, чувств, ярких картин и глухих шепотков, что обычно звучат за спиной. Уже обеими руками она вцепилась в полированную древесину жестких подлокотников - чистокровным не положен комфорт, только роскошь, очень редко согласующаяся с физиологией - и прикрыла глаза, спряталась за тяжелыми веками от всполохов огня.
Нет, это стыд, бесчестье.
Если она понимает, о чем говорит супруг, если он совершенно потерял всяческую осторожность, заигравшись в свои не детские игры, на которые Белла всегда смотрела сквозь пальцы, а то и участвовала в некоторой их части, до сей поры радуясь, что провидение в лице отца и династических расчетов послали ей именно Руди, а не кого-то более традиционного.
- То есть, ты хочешь сказать, - ярость душила. Ярость пережимала глотку, впивалась мелкими коготками в голосовые связки, делая речь глухой, прерывистой и местами неразборчивой; впрочем, все было понятно и по судорожным мимическим сокращениям: у нее дергался уголок рта, пробегали спазмы по высоким скулам. - Ты опозорил меня...нас?
Она забывала порой.
Не слишком часто, впрочем, что есть не только она, есть "мы", вот этот странный, дикий тандем, меньше всего в жизни похожий на супружескую пару, но больше - на боевой расчет. В такие моменты Беллатрикс забывала, собственное "я" выдвигалось на первый план, хотя всю юность вбивалось, даже в прямом смысле этого слова, что судьба леди - быть единым целым с нареченным, хранить его дом, быть тылом, быть опорой, весь этот патриархальный бред, призванный стать оковами, цепью на горле женщины.
Честное слово, наплевать, что там будут говорить о нем, лорды...в конце концов, маленькие слабости и маленькие бастарды прощались им во все времена. Но Белла, ее идеальная маска, ее годами хранимое имя - кажется, сейчас по ним рябью разбегалась сеточка трещин.
От удара, нанесенного фактически со спины.
- Кто она? - выдох, больше похожий на змеиное шипение.
Палочка миссис Лестрейндж, отзываясь на зашкаливающий эмоциональный фон владелицы, отозвалась раскаленными искрами, посыпавшимися из рукава.
Искры были алыми, как кровь.

Только суровое воспитание не дает ей пойти в разнос прямо здесь и сейчас. Чтобы крики, грохот, реки крови, хотя бы ручейки ее, бегущие по стыкам каменных плит, опасно приближаясь к драгоценному ковру, привезенному из далекого Ирана, мягкому, но тоже ледяному, не защищающему от гуляющих по полу сквозняков и от промозглой сырости, что бредет от подвалов по перекрытиям.
Ковер, знаете ли, отчистить куда сложнее, чем вымыть пол. Не то чтобы это ее забота, минутное дело, приказ домашним рабам, но Белла заставила себя сосредоточиться на этой мысли, ухватила ее за хвост, блуждая взглядом по завиткам узоров на ворсе.
Одна из искр обожгла нежное белое запястье, оставила на нем вульгарный багровый след, жжение поползло вверх по нервам, по капиллярам, но женщина не дернулась ни на дюйм, ощущая боль где-то на границе сознания, как некий неважный, необязательный элемент бытия.
Ей могли бы выдирать ногти сейчас - это возымело бы тот же эффект.
Незначительный, в отличие от наносимого словами вреда.
Словами рассудительными, правильными, но чужеродными, а потому встающими поперек горла, бьющими в барабанные перепонки в попытке проникнуть глубже, в толщу черепной коробки, впиявиться в разум, в память, в гордость, во что угодно, из чего состоит она сама, она вся, вот эта вот миссис Лестрейндж, балансирующая на грани безобразной истерики и безобразного же, но хладнокровного убийства.
Беллатрикс сглотнула - вязкая, горькая слюна прокатилась по пищеводу неприятным комом; говорят, в Древнем Риме самоубийцы порой глотали угли.
- Ну давай, удиви меня.
Вопрос без ответа повис дамокловым мечом.
Не потому, что законную жену волновали мелочи типа верности, любви, соблюдения божьих заповедей и брачных клятв. Все, что Родольфус делал на стороне и не доносил до ее собственной, Беллиной спальни, интересовало ее лишь в контексте соблюдения приличий; в самом деле, он мог хоть поселиться в борделе, выбираясь туда только ради пополнения запасов горячительных напитков и стимулирующих порошков. Но мертвые шлюхи - а все они рано или поздно умирали - не угрожали благопристойному облику рода. Гипотетические младенцы на стороне - весьма.

О, она действительно начала, по ходу повествования обмякая в кресле, будто из невыносимо прямой спины одну за другой вынимали тонкие, острые спицы, что удерживали ее в этом положении. Стекала по спинке, сливаясь с элементом интерьера, но все равно выделяясь на нем монохромным пятном, с единственной яркой, цветной деталью - губами, искусанными до красноты. Беллатрикс даже не заметила, как начала терзать зубами мягкую плоть, эта дурная привычка водилась за нею с юных лет, словно невысказанные слова отпечатывались на холеном, но неправильном, необычном для Британии личике.
Только хмурилась все больше, предоставляя коже собраться в мимические морщинки у глаз, меж бровей, в эту некрасивую гримасу, что больше свойственна простолюдинкам. А после, словно встряхнувшись, враз превратилась в прежнюю фарфоровую куклу, с выражением столь непроницаемым и универсальным, что поди разбери что за идеи роятся в этой гладко причесанной головке.
А они роились. О, как они роились, бросая на зрачки мрачные отблески.
- Ты хочешь, чтобы я признала это ублюдка своим? - спросила женщина наконец, выждав почти неприличную по длине паузу. - Чтобы я взяла эту мерзость на руки, разрешила называть себя матерью и тратила свое время на его воспитание?
Белла даже как будто развеселилась.
Во всяком случае, нечто, похожее на улыбку, искривило рот, но только полный идиот, коим Родольфус, разумеется, не являлся, поверил бы, что супруга обрела благость и даже, с позволения сказать, доброе расположение духа.
Сама мысль о том, что об этом позоре, об этом ошибке станет известно Ему, делала ведьме больно. Делала ей дурно, едва ли не до тошноты, потому что не такой она хотела быть в Его глазах.
- Ты выиграешь, Руди, несомненно, - слова она роняла отрывисто и вместе с тем лениво. - Выиграет Род, быть может, даже Рабастан, с которого снимут тягостное обязательство размножаться во славу семьи. Но что с этого получу я?
Он просил многого.
Слишком многого, чтобы Белла так легко и покорно пошла навстречу. Одно лишь то, что ее мнения спрашивали постфактум, невероятно раздражало. Как если бы все это было так же легко, как послать Круциатус в сторону поганой грязнокровки; такие аферы планируют заранее, а не бросаются в них с головой. Бросая туда же и жену, которой, кажется, и вовсе некуда деваться от столь "заманчивых" предложений.

- Неравное разделение, не находишь? - желчно поинтересовалась Белла.
Роль отца в жизни ребенка переоценивают. В особенности ребенка маленького, не обладающего сколько нибудь стоящим интеллектом и самосознанием, чтобы понимать, что вот это говорящее пятно и есть податель семени, производитель. Роль матери, пусть и делегируемая всевозможным кормилицам, гувернанткам и поварам, казалась тяжелее. И унизительнее - в конце концов, несмотря на пуританское воспитание, девочки из благородных семей слишком хорошо и слишком рано узнавали, откуда берутся дети. Ведь именно эту якобы важнейшую функцию им вбивали в головы с младых ногтей.
Сама даже мысль о том, что кто-то узнает, кто-то вообразит и представит, будто бы миссис Лестрейндж опустилась вдруг до уровня ходячего инкубатора, казалась на диво омерзительной. Так, что женщина даже передернулась. В конце концов, несмотря на нежный возраст в четыре года, она прекрасно помнила крики, что доносились из спальни матери в тот день, когда родилась Цисси.
- Забвение куда лучшая месть.
Беллатрикс поняла, о чем он. О ком он. Но женщина, восемь лет назад дававшая клятву, которую давать не хотела, хотя и отказаться не могла, давно уже не Блэк, и благополучие семьи волнует ее лишь в контексте общественного мнения, всего этого имиджа, всех тех сплетен, что ходили вокруг имени Блэков; кузен, к слову, так превосходно "справлялся" с поддержанием статуса Рода, что никакие тщания прочих потомков не смогли бы переплюнуть выходок Сириус и генерируемого им позора.
И ей, много лет спустя, уже совершенно ничего не хотелось доказывать Друэлле, общаться с ней сверх обязательного минимума, включающего в себя открытки по праздникам и чаепития на следующее после Рождества утро; чаепития тем более тягостные, чем более разнузданным удался Йоль по традициям ее теперешнего Рода.
Чудовища порождают чудовищ.
- Насколько чиста ее кровь? - она почти вернула себе хладнокровие, втиснулась в эту тесную и жутко неудобную маску приличий; быть самими собой непозволительная роскошь, и вместо этого приходится быть кем-то другим.
Насколько низко ты пал - так читался этот вопрос.
Внутренний зверь все еще алкал крови, но кто сказал, что ему обязательно в исступлении рвать в лоскуты первую попавшуюся добычу, если можно затаиться и урвать кусок поаппетитнее.

Она думала. Думала лихорадочно, перескакивая в своем воображении от одной картины к другой, все более сюрреалистичных по мере нагнетания красок. Если бы Родольфус взял на себя труд и смелость заглянуть в глаза разъяренной супруге, он заметил бы, как зрачки ее подергиваются в горизонтальном нистагме, не особенно концентрируясь на внешних объектах. Даже ресницы не дрожали, застыв частоколом острых черных росчерков.
- Это даже звучит отвратительно, - медленно проговорила она наконец, когда затянувшаяся пауза уже презрела всяческие приличия.
Но, в конце концов, только полный дурак мог бы решить, будто за закрытыми дверями поместий высокородные волшебники продолжают неуклонно блюсти ими же и придуманные ритуалы, лишаясь даже намека на человечность, даже права на эмоции, смятение, усталость. Правда, и выпасть из габитуса окончательно не могут, навеки увязнув в хитросплетенной паутине.
Но после, будто резко переместили рычажок выключателя, Беллатрикс встряхнулась, судорожно дрогнули пальцы, до хруста сжав, а затем окончательно отпустив многострадальные подлокотники, на идеально гладком лаке которых, кажется, остались кое-где следы острых ногтей.
- Что же, мы можем попробовать, - слова падают тяжело, да и даются тяжело.
Она не может ничего обещать. Не может гарантировать, что не удавит младенца, едва заслышав его писк, что не вырвет его, не сформировавшегося, из утробы матери, о которой даже и думать противно, - так Белла и не будет, хватит с нее на сегодня и на всю жизнь болтовни о мужниных потаскухах и одноразовых игрушках - заклинанием или же и вовсе голыми руками, если найдет вдруг такая блажь.
Это тяжело. Для нее это невыносимо тяжело, ограничения кажутся несоразмерными, а актерского таланта в мадам Лестрейндж как будто и вовсе нет, весь его замещает протокол, такой удобный и такой забавный местами.
Начало пульсировать в виске.
Не злостью, нет - тягучей головной болью, что приходила порой и оставалась надолго, делая и без того дурной нрав Беллатрикс совершенно невыносимым. От мигреней не спасали на горькие лекарства, ни горячительные напитки, ни даже упоительная радость чужих мук и смертей.
Женщина с нажимом помассировала виски пальцами, стремясь отогнать, пригасить тягостное ощущение. Не помогло, но хотя бы дало возможность сосредоточиться.
И улыбнуться. Кривовато, коварно, торжествующе.
- Кто знает, ребенок может оказаться козырем, - она не придумала еще, в какой игре. В которой из игр, что чистокровные ведут всю свою жизнь, а порой и после того, как мертвое тело остынет. - Но ты, Родольфус, будешь мне должен.