Перо ломается в руке, когда его уж больно сильно сжимают напряженные пальцы, заставляя вынырнуть из омута собственных мыслей. И Рик рад этому - мысли свои все чаще тревожат, настораживают, угнетают. Слишком много того, о чем лучше не думать. Слишком много того, о чем думать не стоит. Много того, о чем думать банально не хочется. И как-то так постепенно зреет в сознании убежденность, что проще - не думать. А к чему ему оно? Сам лишил себя права на собственные желания и устремления, когда добровольно, дурак этакий, в попу мнимым благородством укушенный, в кабинет к отцу заявился со словами, что выбросил всю юношескую дурь из головы и готов в полной мере принять на себя ту роль, что от рождения уготована. Хотел привлечь внимание родителя, отвлечь от брата и сестры. Отвлек. И права на собственные желания не осталось. Казалось, даже слово "хочу" и вовсе стало уходить из его лексикона, заменяясь тяжелым гнетущим, словно груда камней, "надо". И в первое время Нотт, по правде, ненавидел себя за это отчаянное решение, чувствуя, как собственными руками закапывает в бездонной могиле свои мечты и планы на эту жизнь, которые, несмотря на внешнюю безалаберность, все-таки некогда у него были. Но, какие теперь могли быть мечты? Жизнь такой, как раньше, не будет. С того самого вечера, как быстрым движением волшебной палочки отец лишил их деда, а после и матери, после того как сбежал брат... Глупо было даже надеяться, что все опять будет беспечно и беззаботно. И Родерик привык. Сперва неохотно, сцепив зубы, но привык послушно исполнять приказы. Тем более, что свои плоды это давало. Казалось, что его хорошее поведение было залогом хорошего настроения у отца. Действительно, а какой родитель бы не радовался, когда его отпрыск стал олицетворением всех его мечтаний? Пусть пока не тот идеал, что вырисовался в голове, но дело поправимое, время и твердая рука исправит.

Главное, чтобы не зря все это было...

Привычно рукой проводит по волосам, взлохмачивая кудри, и пробегает взглядом по последним выведенным собственной рукой строчкам. Писать письма Рик никогда не любил. Дело это требовало усидчивости, к чему волшебник с детства страдающей гиперактивностью, приучен не был. Но всему учатся, все приходит с возрастом. Наследник ведь должен и корреспонденцией заниматься? Вот Нотту и приходилось заниматься, приучать себя, хоть привык полагаться на дипломатические навыки более при живом общении, чем выводя строчки на бумаге. Правда, сестре старается писать менее официально и скупо, вот только о чем? Не рассказывать же о тех собраниях, что проходят в их гостиной и на которых Родерику ныне дозволяется присутствовать. И о пленниках, что томились в подвалах семейного гнезда сестренке тоже лучше не знать, как и о том, что Рику приходилось с этими пленниками делать, чтобы выведать информацию. Он не Оливия и Дэнни, способностью в разум чужой проникать не наделен, однако отец научил тому, что не обязательно быть легилиментом, чтобы узнать правду, который скрывает другой человек. И науку эту постигал он быстро, к собственному удивлению легко - то ли от того, что хоть и не отличался ответственностью, но дураком не был, то ли нежелание злить отца служило отличным стимулом.

Нет, о таком он писать точно не будет, нечего сестру лишний раз тревожить. Стоит только подумать о том, что происходит порой в стенах этого дома, как становится ясно, что, наверно, даже хорошо, что Лив замуж вышла и в отчем доме редко появляется. Хоть муж сестры Нотту категорически не нравится и улыбаться новоявленному родственнику волшебник может только представив, как выбивает ему парочку зубов. И хорошо, что об этом никто никогда не узнает - собственные мысли и эмоции Родерик научился скрывать даже от самого себя, что уж говорить о других.

Поэтому пишет скупо, о работе, о наименее тревожащих новостях, о том, что в последнее время отец все чаще намекает на женитьбу (тут Нотт, как убежденный холостяк, даже позволяет себе откровенно дописать пару строк возмущения, что он еще слишком молод для подобных ужасов! А как вспомнит сверстниц из благородного круга общения, которых родитель наверняка в качестве выгодной партии рассматривает, так и вовсе в окно выйти хочется, ибо перспектива связать свою жизнь брачными узами до конца жизни с одной из них казалась хуже смерти). И том, что вечером этим на расправу с пожирателями его берут, чтобы он наконец показал и доказал, что достоин примкнуть в их ряды, тоже пишет. Хотя и не стоило. Понимает это, но ничего поделать не может. Слишком хорошо представляет, что от него потребуется сделать, чтобы вкинуть эту мысль из головы и не переживать, делать вид что все нормально. И, наверно, не может справится с этим самостоятельно в должной мере, раз рука, словно непроизвольно, живя собственной жизни, слова выводит, выплескивая часть беспокойства и сомнений на бумагу.

Убивать это нормально. Особенно тех, кто не чистой крови.

Мысль эту посеял в его сознании отец еще давно, Родерик тогда еще даже в школу не пошел. И до сих пор помнил навечно остекленевшие глаза случайного маггла, чья жизнь прервалась только потому, что он оказался не в том месте не в то время.

Убивать нормально. Просто. По крайней мере, у отца это получалось без видимых усилий. Рик не раз и не два наблюдал за тем, как палочка отца прерывает чью-то жизнь.

Смотрел спокойно, ничего не чувствуя. Отец приучил его к созерцанию смерти, приучил к тому, что это данность, обыденность, иногда необходимость. Выработал тихий рефлекс, что это нормально, что ничего необычного и даже криминального в этом нет.

Но одно дело смотреть, а совсем другое участвовать. Получится ли так спокойно? Пытать же получается, научился.

Но, видно, несмотря на все старания и подготовку отца, в сознании еще жили матушкины слова, ее воспитание, наставления... И как бы не хотел Родерик того, но осознавал, что он подошел к грани, переступив за которую уже нельзя будет вернуться. Что сделает это - и забьют последний гвоздь в крышку гроба своей прошлой жизни, того, кем был когда-то раньше и кем мог бы стать.

Однако разве может он не переступить? Выбора, как такового, у него давно нет.

Поэтому рука не дрогнула, когда губы произносили заклинание. И не почувствовал ничего, кроме пустоты внутри, когда перешагнул эту невидимую грань. Наверно, надо привыкать к этой пустоте, что-то подсказывало, что она будет его постоянным спутником. И даже одобрение во взгляде отца ничем внутри не отзывается. Когда-то давно он мечтал чтобы на него так смотрели, какой ребенок не мечтает, чтобы родитель им гордился! Но прошло, ныне исполнение детской мечты ровным счетом никак не затрагивало струны души.

А была ли эта душа еще? Быть может умерла, вот так же просто, быстро, потому что так было проще, потому что так легче было ничего не чувствовать, не думать.

Дома, к удивлению, их ждала Оливия. И при виде сестры Рик невольно напрягается, так как инстинкты трубят, что это не то место, где сестре стоит быть. Ей бы держаться подальше от этого кошмара, но она все равно возвращалась сюда, словно не замечала тяжелой атмосферы отчего дома, пропахшей кровью и смертью.

Хорошо бы, если б и правда не замечала. Эта была вовсе не та сторона жизни, которую Рик хотел бы, чтобы знала Лив. Она ж... сестра. Самый близкий человек, что у него остался. Самый родной, важный. И хотелось держать бы ее подальше от того ужаса, в который превратилась его жизнь. Потому что пусть она и старше, но защищать он ее должен. Как и мелкого кудрявого оболтуса, сбежавшего из дома.

Неужели она так отреагировала на его письмо? Как знал, что не стоило писать, не стоило отправлять, не стоило тревожить. Но еще какой-то не совсем забытой частью себя он рад ее видеть, рад что она рядом, несмотря на то, что другая часть холодно урезонивала, заявляя, что не заслужил он такой радости и вообще не достоин быть теперь рядом с сестрой. Она ж хорошая, добрая. Заботливая. А у него руки в крови. И если обнимет ее, то словно испачкает, перекинет часть собственной грязи на нее, такую добрую, милую. А не заслужила она подобного.

И понимает, что правильнее, что она все внимание отцу уделяет. Так лучше будет. Рациональнее. А быть может... что ж, он и сам бы от себя держался подальше, если б мог.

Вот только от себя не убежать. Разглядывает собственное отражение, пытаясь определить, изменилось ли что-то внешне, заметно ли. Отражение все тоже, вот только Нотт понимает, что сам он давно не тот, что был раньше. Чувствует - и старой памятью испытывает к себе, к тому, кем стал, отвращение. Не хотел таким быть, никогда не хотел, да только сам себя выбора решил и в клетку загнал. Идиот, иначе и не скажешь.

Щедро плещет себе в стакан алкоголя, не переживая, что кто-то об этом узнает. Он уже совершеннолетний, имеет право. Да и после случившегося, кто осудит? Быть может, выпьет - и уснуть сможет. А то несмотря на поздний час и трудный лень сна ни в одном глазу. Не может заснуть. Словно права на спокойный сон не имеет.

Тихий хлопок аппарации отвлекает, заставляя вскинуть голову, глядя на сестру, что совсем как-то по детски прилежно глаза закрыла, словно боясь узреть в личных покоях брата какое непотребство личного характера, которое видеть леди не престало. Невольно Рик усмехается этому. Он уже давно и во всех смыслах мальчик не маленький, но тактичность сестры всегда поражала. Как и забота.

Ведь не просто так пришла в его комнату в столь поздний час, да еще так, чтобы портреты почтенных родственников, что развешаны в коридорах, ничего не видели.

А он хотел и боялся, что она придет.

И имя свое второе воспринимает отчужденно, словно не чувствуя себя больше тем, кого родственники с любовью так звать могут. Так только дед, матушка да сестра величали. Но вот только он уже не Беррак, от проказ которого всему дома покоя нет, способный заболтать до смерти кого угодно. Нет, уже навсегда он Родерик, наследник и протеже своего отца.

- А ты правда этого хочешь?

Глупо спрашивать, он понимает, что будь иначе - сестра бы не пришла. Но все-таки не может не спросить. Потому что сам себе давно как противен.

- Никогда не был силен в этикете... Напомни, может ли леди в столь поздний час пить крепкие напитки или ей пристало осуждающе смотреть на джентльмена, что этим занимается? - кажется, сарказм это единственное, что осталось от него прежнего.